Цицерон

Уезжая, Брут клялся, что нет силы, которая заставила бы его обнажить меч и начать гражданскую войну. Но он не сдержал слова. Дело в том, что события развивались со стремительной быстротой. Власть Антония породила такое бурное возмущение, что люди брались за оружие. Тот самый Фавоний, который отказывался участвовать в заговоре, примкнул к Бруту. Наместники снабжали его деньгами, люди становились под его знамена, и вот уже на Востоке образовалась армия. И Брут согласился ее возглавить. А между тем Италия была беззащитна и одинока. Антоний и Лепид собирали войска и грозили столице. Помощи ждать было неоткуда. Брут не двигался на запад. И вот тогда-то Цицерон, который один остался и решил биться до конца, ухватился за последнее средство. После гибели Цезаря в Рим прибыл его внучатый племянник, Гай Октавий. Он говорил, что его бездетный дядя оставил ему большое наследство и усыновил его в завещании. Но все деньги и бумаги Цезаря захватил Антоний. Он пришел в ярость, когда дерзкий юнец потребовал от него наследства. С бранью он прогнал его с глаз. А между тем мальчик оказался очень умен. Он привлек симпатии ветеранов Цезаря. Многие стали бросать Антония и переходить к нему, приемному сыну их вождя. Теперь Октавий стал силой.

Октавий давно и настойчиво искал встречи с Цицероном и писал ему письма. Поначалу старый оратор не верил ему и избегал его. Но когда положение стало отчаянным, он решил привлечь Октавия и произвести тем самым раскол в рядах цезарианцев. Вслед за этим он заручился дружбой двух старых воинов-цезарианцев Гирция и Пансы. Эти полководцы во главе легионов должны были спасти Республику. Когда Брут узнал об этом, возмущению его не было границ. Он обрушил на голову Цицерона множество упреков, говорил, что тот унижается перед мальчишкой, что, видно, не хочет отмены царской власти и просто ищет доброго хозяина. На это Цицерон отвечал очень спокойным и сдержанным письмом.

«Я всегда смотрел на важнейшие проблемы Республики так же, как ты, Брут. Но иной раз (правда, далеко не всегда) мой образ действий был, пожалуй, более решителен. Ты знаешь, что я всегда хотел, чтобы Республика освободилась не только от царя, но и от царской власти… В последнее время ты делал все ради мира, но достичь его одними словами невозможно. Я же всеми силами добивался свободы, а она немыслима без мира, самого же мира нам не найти без войны и оружия… Сейчас дошло до того, что, если бы некий бог не внушил благих мыслей Цезарю Октавиану[130]

, мы оказались бы во власти пропащего человека, мерзавца Антония — ты сам видишь, как отчаянно мы с ним боремся. Всего этого не было бы, если бы тогда ему не сохранили жизнь… Теперь ты должен осознать, какая идет война. Я понимаю, что ты наслаждаешься собственной гуманностью… это, конечно, прекрасно, но для великодушия есть место при других обстоятельствах и в другое время. О чем идет сейчас речь, Брут? Шайка бродяг угрожает самим храмам бессмертных богов и война решит — быть нам или не быть. Кого мы щадим? Что мы делаем? Мы заботимся о людях, которые, если победят, не оставят от нас ни следа… Люди надеются, что ты будешь далек как от слабости, так и от жестокости. Здесь очень легко найти средний путь — суровым надо быть с вожаками, мягкими — с солдатами»[131]

(Ad Brut., II, 7).

Не один Цицерон был изумлен странным поведением Брута. Многие, по его словам, были в тяжелом недоумении и просили узнать у самого Брута, что все это значит. А в конце весны 43 года Бруту пришла страшная весть — Порция покончила с собой, проглотив горящий уголь. Чем объяснить ее самоубийство? Республиканцы еще не были сокрушены. Решительная битва при Филиппах произойдет через год. Рим еще не был взят. Невольно напрашивается вывод — Порция разочаровалась не только в успехе республиканцев. Она разочаровалась в Бруте и не могла этого пережить.

Положение Рима становилось все страшнее. К нему приближались войска. Цицерон заклинал Брута прийти на выручку городу. «Мы стали игрушкой своеволия солдат и наглости вождей. Каждый требует столько власти в государстве, сколько у него сил. Ни разум, ни умеренность, ни закон, ни обычай, ни долг, ни мнение граждан, ни стыд перед потомством уже не имеют никакой цены… Поэтому заклинаю тебя, лети сюда к нам и спаси Республику, которую ты освободил… Надежда на свободу только в ставках вашего лагеря… Как мне хотелось бы, чтобы тучи рассеялись. Если же этого не случится… я буду скорбеть только о Республике, которая должна быть бессмертной. А мне самому уже так немного осталось жить» (Ad Brut., I, 10).