Цивилизация Древнего Рима

Оставалось присоединить к латинской прозе область чистых умозрительных построений. Для этого потребовалось заставить язык выражать отточенные понятия. Это происходило с большими затруднениями. Латинский язык обладал достаточно богатой системой суффиксов, унаследованных от индоевропейской языковой системы, но использовал их очень умеренно и обычно для обозначения конкретных понятий. Умение обозначать явления абстрактные было для него еще малодоступным. Можно ли было переводить на национальный язык диалектические хитросплетения греческих философов? Попытки первых смельчаков оказались неудачными. Знаменательно признание Лукреция, жалующегося на бедность материнской речи. Известны и косвенные высказывания Цицерона и Сенеки, которые поддерживают сетования поэта, который пытался донести мысли Эпикура и Демокрита[226]

до общества, говорящего на латыни. Само понятие «философия» не имело эквивалента в латинском языка. Требовалось либо создавать новую терминологию, позаимствовав ее из греческого языка, либо развивать родной язык. В разных контекстах стали использоваться оба подхода, различные цели привели и к разным решениям. Цицерон иногда пользовался понятием «философия», но в том случае, когда хотел определить собственно процесс философствования. В других случаях он прибегал к эквиваленту, которым пользовался Энний, и писал sapientia

[227]

— это слово уже имело определенное значение в языке и могло употребляться для обозначения философского размышления, только было переосмыслено. Sapientia для римлянина означало не диалектику ради поиска истины, но качество более приземленное, свойство, присущее человеку, исполненному здравого смысла, привыкшему вести правильную жизнь, правильную прежде всего в поведении, чем на путях познания. Следует учитывать важность этого изначального переноса смысла для будущего римской философии. Понятия и в новой интерпретации сохраняли свое привычное значение, свои семантические связи, ассоциации. Нередко они не могли освободиться от предшествующей традиции, и тогда менялось само направление мысли. Понятие sapientia применялось для обозначения науки о нравах, того, что мы называем (именно мы!) мудростью до того, как она становится искусством мысли. Другой пример не менее впечатляющий: история слова virtus, который служил эквивалентом греческого понятия «добродетель». Греки для обозначения добродетели, понятия гораздо более абстрактного, употребляли слово άπερτή), которое включает идею усовершенствования, превосходства, римляне в смысл этого слова вкладывали значение действия, мощи человека, включающей усилие над самим собой. Язык обнаруживает, таким образом, незаметное изменение под влиянием эллинской мысли. Возможно, как утверждается, что это объясняется скорее нечуткостью римского народа, неспособного к абстрактному мышлению, чем итогом осознанной работы над словарем. Нельзя отрицать, римские писатели умели не только говорить по-гречески, но и писали философские трактаты на греческом языке. Они лично общались с греческими интеллектуалами, принимали их в своих домах, предпочитая говорить с ними на латинском. При этом они знали все предательские слабости своего языка, но полагали, что именно он необходим для того, чтобы преобразовывать систему мышления ради создания подлинно римской мысли.

Вся литература этой эпохи во главе с величественной фигурой Цицерона свидетельствует о работе над языком, который становится генератором оригинального способа мышления. Весь арсенал идей, таким образом, был создан по греческой модели, однако с существенными нюансами, и в ходе истории стало понятно, что западная мысль унаследовала эллинские архетипы не прямым путем, а через их латинскую копию. Это повлекло за собой величайшие последствия. Греческий λόγος стал в Риме ratio; то, что было «словом», превратилось в «расчет», и этот контраст заключался не только в первоначальном смысле указанных слов, он проявился и образе мышления, который они выражали.

* * *