Цивилизация средневекового Запада

Однако юридический партикуляризм раннего Средневековья продолжал питать характерную для всех Средних веков тенденцию к обособленности права, которая, как мы видели, своими корнями уходила в разобщенность населения и хозяйства, в отсутствие экономических связей. Все это укрепляло узкоприходский кругозор, дух родной колокольни, столь свойственный Средневековью. Иногда даже открыто апеллировали к правовому партикуляризму раннего Средневековья. В X и XI вв. в клюнийских хартиях продолжали ссылаться на закон Гундобада, чтобы обосновать персональный статус человека, хотя он вытекал и из местных кутюмов. В XII в. в актах города Модена встречается противопоставление местных жителей, «живущих по римскому закону», колонии французов или нормандцев, которые, вероятно, принесли с собой легенды артуровского цикла, запечатленные в скульптуре городского романского собора, и которые определены в актах как «живущие по салическому закону».

Варвары пытались воспринять по возможности все высшее, что осталось от Римской империи, особенно в области культуры и политической организации.

Но здесь, как и во всем прочем, они ускорили, отягчили и усугубили упадок, наметившийся в эпоху поздней империи. Закат они превратили в регресс, утроив силу варваризации: своим варварством они амальгамировали варварство одряхлевшего римского мира и выпустили наружу дикие примитивные силы, скрытые ранее лоском римской цивилизации. Регресс был прежде всего количественным: загубленные человеческие жизни, разрушенные памятники архитектуры и хозяйственные постройки, быстрое сокращение народонаселения, исчезновение произведений искусства, разрушение дорог, мастерских, складов, систем орошения, уничтожение посадок сельскохозяйственных культур. Шло непрекращающееся разрушение, поскольку руины античных памятников служили карьерами для добычи камня, колонн, украшений. Неспособный творить и производить, варварский мир занимался «утилизацией». В этом разоренном, ослабевшем и полуголодном мире природные бедствия довершали то, что начали варвары. С 543 г. и на протяжении более полувека пришедшая с Востока чума опустошала Италию, Испанию и большую часть Галлии. После нее, как обнажившееся дно бездны, наступил трагический VII в., вызывающий желание воскресить старое понятие «темных веков». Два столетия спустя Павел Диакон вспоминал, не без литературного пафоса, об ужасах мора в Италии: «Многолюдные некогда деревни и города в один день оказались погруженными в полное безмолвие из-за всеобщего бегства. Бежали дети, бросив непогребенными тела родителей, родители же бросили еще теплыми своих детей. Если кому-то случалось задержаться, чтобы погрести ближнего своего, то он обрекал себя самого на смерть без погребения… Время вернулось к тиши, царившей до сотворения человека: ни голоса в полях, ни свиста пастуха… Земля тщетно ждала жнеца, и виноградные гроздья оставались висеть до зимы. Поля превратились в кладбища, а дома людей — в логовища диких зверей».

Регресс был также качественным, техническим, который на долгое время оставил средневековый Запад безоружным. Камень, который больше не умели добывать, перевозить и обрабатывать, уступил место возвратившейся в качестве главного строительного материала древесине. С прекращением ввоза соды из Средиземноморья рейнское стекольное искусство исчезло, выродившись в грубые поделки, производимые в лесных хижинах близ Кельна.

Происходило и падение нравов и, как будет видно, — вкуса. Пенитенциарии раннего Средневековья — тарифы наказаний за всякий вид греха — могли бы составить своего рода преисподнюю в мире книг. Они свидетельствуют не только о выходе наружу древних пластов крестьянских суеверий, но и о разнузданности всех сексуальных извращений, безудержности насилия и порока, проявлявшихся в побоях, ранениях, обжорстве и пьянстве. «Рассказы из времен Меровингов» Огюстена Тьерри, знаменитая книга, написанная по лучшим источникам, прежде всего по Григорию Турскому, которая лишь придала искусную литературную огранку их искренности, вот уж более века как близко познакомила нас с неистовством варварского насилия, страшного тем более, что высокий ранг проявлявших его обеспечивал им относительную безнаказанность. Лишь тюремное заключение или убийство могли обуздать остервенение этих франкских королей и королев, знаменитое определение правлению которых дал Фюстель де Куланж: «умеряемый убийством деспотизм».

«В те времена было совершено множество преступлений… и каждый видел справедливость в своей собственной воле», — писал Григорий Турский.