Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории

Сказанное в полной мере относится и к человеку с его богатейшей эмоциональной палитрой. Обратившись к красивой формуле классика: «Человек рожден для счастья, как птица для полета», – приходится основательно ее подпортить. При огромном многообразии индивидуальных вариаций, человек «рожден» и для радости, и для печали, и для страха, и для злости… Отчасти (но только отчасти!) нас спасает противоестественная лабильность психического аппарата, обеспечивающая несравненно бтльшую, чем у высших животных, способность к компенсаторным переживаниям – посредством воображения, коммуникации, ритуала, творческой игры значениями и образами.

К концу 70-х годов удалось в основном раскрыть нейрофизиологические механизмы влечения к таким психическим состояниям, которых, как прежде было принято считать, нормальный субъект избегает. Обнаружены комплексы нейронов, которые ответственны за эмоции ярости, страха и т.д. и которые (как и все прочие нейроны) нуждаются в периодическом возбуждении. При длительной депривации порог их возбудимости снижается, и поведенчески это проявляется в бессознательном провоцировании стрессовых ситуаций [Файвишевский В.А., 1978, 1980], [Лоренц К., 1994].

Как снижение порога возбудимости определенных нейронов выражается в поведении, К. Лоренц демонстрировал на примере обостряющегося полового инстинкта голубя в клетке. Сначала самец реагирует только на самок своей породы, игнорируя остальных. После нескольких дней отсутствия адекватной партнерши он начинает ухаживать за самкой другой породы; еще через несколько дней исполняет свои поклоны и воркованье перед чучелом голубя, потом – перед смотанной в узел тряпкой, а через несколько недель одиночества токует даже на пустой угол клетки.

Другой эксперимент демонстрирует более неожиданное обстоятельство: у высших животных поисковая активность, не обусловленное предметными нуждами стремление к опасности актуализуется даже при идеальных объективных условиях.

Колония крыс помещалась в камеру с многочисленными отсеками – «комнатами», в которых имелись предметы для удовлетворения всех вообразимых предметных потребностей: еда, питье, половые партнеры и т.д. Была предусмотрена даже комната для развлечений с лесенками, манежами, беличьими колесами, педалями, вызывающими технические эффекты. В одной из стен камеры находилась дверь, ведущая в неисследованное пространство, и именно отношение животных к этой двери интересовало ученых.

Отдельные особи стали проявлять к ней нарастающее внимание вскоре после того, как комфортабельная камера была полностью освоена. Это не было похоже на праздное любопытство. Участившийся пульс, усиленное мочеиспускание, вздыбленная шерсть, хаотические передвижения вперед-назад явственно свидетельствовали о сильном стрессе, испытываемом каждой из «заинтригованных» крыс с приближением к загадочному объекту и особенно – при первых попытках проникнуть за дверь. Налицо был тот самый «бескорыстный риск», который демонстрируют млекопитающие и птицы и который имеет долгосрочное приспособительное значение для популяции, но конкретным особям может стоить жизни [Ротенберг В.С., Аршавский В.В., 1984].

Главное здесь – не сам факт индивидуального риска (нечто внешне похожее происходит и в муравейнике), но строго регистрируемые симптомы переживания, мотивационного конфликта, свидетельствующего о сложности потребностной иерархии высших животных и наличии надситуативного мотива.

В свете зоопсихологических наблюдений такого рода совсем ущербными выглядят «телерациональные» схемы человеческого поведения, трактующие мотивацию индивидов, групп и обществ через механизм «снятия напряжения» (tension-reduction theories ) или решения утилитарных задач (Homo oeconomicus ), сводящие причины политических событий к хозяйственным факторам («политика есть концентрированное выражение экономики»). Модели, игнорирующие фундаментальную непрагматичность

человеческой мотивации, часто математически стройны и красивы. Но, как правило, они оказываются прогностически бесплодными и, что еще важнее, непродуктивными в рекомендательном плане.

Хрестоматийный пример – не оправдавшиеся надежды на то, что войну удастся искоренить, ликвидировав монархический строй (И. Кант), частную собственность (Ж.Ж. Руссо, К. Маркс) или большие города (П. Кропоткин). Опыт ХХ века [3] подтвердил, скорее, прогнозы философов и психологов, указавших на функциональную подоплеку военных конфликтов (Гегель, Ф. Ницше, З. Фрейд, К. Лоренц).

Серьезные основания для сомнения в достоверности «предметных» концепций войны содержат также новые данные истории, археологии и этнографии [Clastres P., 1971], [Першиц А.И. и др., 1994]. Прежде всего, они не оставляют сомнения в том, что военные конфликты сопутствовали человечеству с незапамятных времен.