Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры

История Папуньи (возникшее там художественное движение получило название «Папунья Тула», где «Тула» означает место встречи родных или двоюродных братьев и сестер) на первый взгляд кажется простой и трогательной историей успеха, которого удалось добиться, несмотря на все трудности. Свободные от власти, даже от давления охры, картины стали для этих обездоленных людей способом действовать в новой среде; при этом они сами по себе были необычайно трогательными произведениями искусства. Но история Бардона, частично рассказанная им в его книге 1991 года «Папунья Тула: искусство Западной пустыни», многослойна, и те слои, что лежат под лаковой сверкающей поверхностью, намного темнее и сложнее.

Начало было захватывающее – он продавал картины в Алис-Спрингс, привозил деньги – а позже и машины – и передавал их художникам. Но через несколько месяцев дела пошли плохо. Все закончилось одной ужасной ночью, которую Бардон никогда не забудет и о которой до сих пор не может рассказывать. Белые администраторы начали возмущаться, что их «лишенные собственности люди» стали иметь собственность. Картины внезапно обрели ценность, а как сказал Бардон, «аборигены должны были избавиться от всего, что имело определенную рыночную ценность. Это такое место». Постоянно угрожали тем, что Каапа Тямпитджимпа, один из лучших художников и уважаемый человек в сообществе, будет депортирован из Папуньи. «Они начали бороться со мной, я не могу воспринимать это как-то иначе». Но Бардон продолжал продавать картины, он возвращался, привозя все большие суммы наличных для художников. Он начал давать уроки вождения на взлетно-посадочной полосе, хотя, по его словам, полиция отговаривала аборигенов от получения водительских прав, и никто не получил их за все то время, пока он был там.

А затем последовали новые угрозы, суперинтендант сказал Бардону, что картины принадлежат «правительственным аборигенам» и, следовательно, являются «правительственными картинами». Однажды, когда Бардона не было в поселке, к художникам зашел администратор и сказал, что из партии картин стоимостью семьсот долларов, оставленных в Алис-Спрингс, им причитается всего двадцать один доллар, а остальные вычтены как расходы. Когда Бардон вернулся, не зная о распространенной лжи, он почувствовал, что его избегают как белые, так и черные: «я не мог оказаться в большей изоляции, даже если бы в одиночку отправился на Южный полюс. У меня даже не было компании пингвинов».

То, как он описывает конец своего пребывания в Папунье, похоже на дурной сон: он заболел, аборигены перестали ему доверять и однажды даже скандировали возле школы «Деньги, деньги, деньги» на своем родном языке – в знак протеста против того, что они считали вероломством со стороны Бардона. Казалось, писал он позже[45]

, что он становится совершенно отделенным от художников и в некотором смысле даже от самого себя. «Из своего окна я видел странные и задумчивые черные лица людей, снующих туда-сюда по тропинкам, заросшим спинифексом. Я видел кого-то, кого считал одним из своих художников, а потом этот кто-то уходил». Бардон понимал, что все кончено, но на самом деле все закончилось однажды поздно ночью, когда несколько человек постучали в его дверь, требуя поговорить с ними.

То, что произошло в ту ночь под Южным Крестом в буше, так потрясло Бардона, что он в отчаянии и спешке покинул Папунью; через несколько дней у него случился нервный срыв, и его положили в больницу. Тридцать лет спустя Бардон полностью оправился, но все еще чувствовал боль. «Есть вещи, о которых нельзя говорить, поэтому я тоже не могу рассказать о произошедшем, – сказал Бардон, когда мы сидели на веранде и смотрели на его сад. – Хватит», – добавил он. И мы остановились; заглядывать дальше под одеяло, укрывающее чужие секреты, было бы неправильно.

После того как вы вылетаете на «Боинге-747» из международного аэропорта Сиднея, требуется почти пять часов, чтобы покинуть австралийское воздушное пространство; большую часть этого времени я провела, просто глядя на тянущийся внизу буш. Сверху видно, как вся пустыня сияет странным и завораживающим мерцающим оранжевым цветом. Всякий раз, когда я спрашивала своего друга, какой цвет он любит больше всего, он отвечал, что именно такой: красный цвет центральной Австралии, когда вы пролетаете над ней утром. С высоты птичьего полета спинифекс и другие кусты казались маленькими точками на ландшафте, как и на многих картинах Центральной пустыни. А высохшие ручьи и изгибы скал превращались в завитки и извивающиеся кривые, в которых, без сомнения, можно было услышать целые эпические хоровые симфонии; я уже видела такое раньше, но то, что я вынесла из этого путешествия, было определенным бонусом, чем-то значительно более сложным.