Цветочки Александра Меня. Подлинные истории о жизни доброго пастыря

Мы вошли в храм. И тут я впервые в жизни, не на фотографии, увидел батюшку, его прекрасное лицо, глаза, излучающие доброту. Он был в белой рясе и выглядел в ней просто и царственно. «Какой красивый!» – шепнула мне мама. Впоследствии я узнал, что многие люди впервые приезжали к батюшке, пылая на него гневом за «совращённых» родственников, а он одной своей улыбкой мгновенно обезоруживал их… Придел, где должна была проходить исповедь, постепенно наполнялся людьми. Во всей атмосфере церкви чувствовался дух одной большой семьи. Наконец вошёл батюшка. И тут я впервые увидел, что означает на деле «духовный воин». С каким гневом, истинно христианским, праведным батюшка обличал грехи: лень, повседневную духовную расхлябанность, косность! В этот миг его устами говорил Божий гнев. И всё явственнее из его слов передо мной вставал мой собственный портрет.

Елена Кочеткова-Гейт

1975 год… Первая в моей жизни православная Пасха в Новой Деревне. Я приехала вместе с друзьями. Несколько молодых и уже пьяноватых милиционеров топтались около храма, но нас никто не остановил. Бабушки в белых платочках с куличами, крашеными яйцами, свечками. В церковном дворике толпилось много молодёжи, пожилые, не поместившиеся в маленькой церквушке, сидели на лавочках во дворе. Стоя возле открытых дверей храма и слушая возгласы священников, я пыталась узнать голос отца Александра. Спросила у всех рядом стоящих: «Это сейчас отец Александр говорил?» Темноволосый, краснощёкий юноша с живыми глазами (Олег Степурко) возмутился: «Какой же это отец Александр? У отца Александра интонации совсем другие, он – как труба в джазе, мёртвого разбудит, а этот пищит еле-еле, видно, болящий!» Всё здесь было не так, как у баптистов: меня смущали непонятный язык, иконы, непривычное пение, мерцание свечей и облачения священников (как в опере – подумала я), беспорядочное хождение людей туда-сюда, но всё это искупала атмосфера праздника, чувствовалась большая радость. Разговлялись мы в электричке, как оказалось, большинство пассажиров – прихожане.

Юрий Кублановский

Вот приезжаешь в Новую Деревню (в самом названии символический какой-то оттенок) в сочельник – после электрички и трёх километров сюда от станции изрядно прозябшим, – в церкви тепло, цветные лампады, словно огоньки на реке; икона Рождества перед солеёй под кисейным пологом; отец Александр служит смиренно, почти келейно. И вся суетня московская, страх новой повестки из КГБ, вечная запутанность житейских отношений, наконец, душу вытягивающая нищета, неустройство – всё это почти улетучивается. Мнится, что отец Александр в этом храме – всегда, что здесь ты – дома, что служение его непрерывно. И что он обережён и для властей предержащих недосягаем. В течение многих лет – вплоть до эмиграции – я только и чувствовал себя в безопасности почему-то: в дороге, в тряском вагоне, никогда внутренне не спеша добраться до цели, и вот здесь – в Сретенском храме у отца Александра. Зимой – всегда хорошо, и чем морознее, чем больше снега, тем лучше; но хорошо – и на Пасху. Приехать часа за полтора до полуночи, когда читают Часы, с крестным ходом следовать за отцом Александром; к трём ночи в духоте испытывать малодушно тяжесть; но когда уже совсем под утро, наконец, подходишь к кресту, когда энергичный, праздничный, вовсе не утомлённый отец Александр прохладную медь его придавливает к твоим губам – усталость словно рукой снимает. Или на Троицу: в храме по щиколотку свежего зелёного сена; чуть подвяленные берёзки; зелёные ризы с парчовыми стихарями.

Отец Александр непринуждённо умел соблюсти пропорцию между дорогой православному сердцу традиционной обрядностью и высокой духовностью, не дающей обрядности вырождаться в обскурантизм и букву.

Андрей Мановцев

Это вообще в нём было главное: не яркость, а тепло. Он был православным тёплым батюшкой. И когда говорил о себе, что он деревенский священник, то, конечно, преувеличивал, но в этом не было и тени кокетства. Надо было видеть, как он выслушивает простых деревенских бабушек, как разговаривает с ними, как они расположены к нему. Надо было видеть, как он служит. О подобных впечатлениях говорить очень трудно. Священник предстоит перед Богом, и когда ты видишь его во время богослужения, то порою многое чувствуется – да как же об этом расскажешь? Выразительно всё: и спина, и осанка, и жест. И всё – перед Богом. Почему-то мне особенно помнится, как стою я там, в новодеревенском храме Сретения, в закуточке, где канун, народу немного, будний зимний день, я смотрю на сутуловатую спину отца Александра в чёрном подряснике, он служит панихиду. Ничего особенного, он привычно негромко басовито поёт: «Покой, Спа-асе наш…» И такое чувство: всё правильно! И чистый день за окном, и свечи, и мирное, хорошее отношение к смерти. В самой обыденности недолгой красивой службы – такая спокойная, крепкая вера, как бывают отношения в крепкой семье, без лишних слов.

Юрий Пастернак

Из дневника (28 апреля 1985 года)