Цветы в тумане: вглядываясь в Азию

Портретного сходства скульптуры с ее прототипом явно не предполагается, и это совершенно нормально. Восток вообще не знает репрезентации и не ценит психологической сложности портрета. Личные эмоции здесь заменяет сам акт спонтанного, поистине чудесного, преображения бесформенного материала в стильный образ, подобный рождению первичного, фантомного образа из первозданнного хаоса опыта. Скульптура здесь ничего не выражает, не представляет, а замещает и, в сущности, скрывает реальность, как маска скрывает лицо. Она рождена идеей подобия всего сущего, которая лежит в основе всякой магии. Изваянный в камне Ли Бин воплощает магическую силу творческого преображения, которая позволяет оседлать дракона, т. е. овладеть творческой стихией жизни и потому служит главным оправданием культуры. Поскольку же этот акт внезапного явления образа из бесформенной материи не предполагает портретного сходства, указывает на нечто внеположенное этому образу и тем самым делает последний симулякром, в нем и вправду есть нечто жуткое, внушающее первозданный ужас предстояния бездне инобытия, инаковости всего сущего. Ужас, впрочем, уже преодоленный и окультуренный: первый инженер Китая несет службу

, и притом служит одновременно людям, Небу и себе. И служение его сводится к пестованию добродетели. Как сказали бы древние китайцы, он «превозмогает себя и вмещает в себя мир». Перед нами не индивидуальность, а символический тип – наследник родового предка и образ нравственного совершенства, которому в Китае покорны даже духи. Стилистика прямого, как столб, истукана выражает идею иератического жеста, стилизации как усилия внутреннего совершенствования. Этот акт самовозрастания воли придает жизни смысл и потому порождает речь. И он же, будучи обращенным на самое себя и не нуждаясь в выражении, обрывает ее. Так что при всей его примитивности древнее изваяние Ли Бина кажется вполне продуманным и даже не лишенным своеобразного внутреннего драматизма.

Вообще-то при желании древние китайцы умели придавать пластическому изображению индивидуальные черты. Достаточно вспомнить знаменитых глиняных воинов из гробницы первого китайского императора Цинь Шихуана, чьи лица имеют явное портретное сходство с их прототипами. Правда, подобный реализм касается только лиц, сами же статуи собраны, как куклы, из готовых деталей. Более того, их лица на поверку составлены из ряда типовых деталей – примерно так, например, типизируются лица в физиогномике. Так что портреты императорских воинов как раз лишены психологизма и предстают скорее симптомом «нарциссического избытка желания», жажды самоотождествления с внешним образом – этой тайной пружины тоталитаризма и упаднической чувственности (одно, как известно, ничуть не исключает другого).

От «Храма покорения дракона» открывается живописный вид на реку Миньцзян, к которой с одной стороны подступает почти отвесный горный кряж с кумирнями и скитами. Где-то там, на лесистых склонах гор, по словам таксиста Чжэна, безвыходно сидит в пещере патриарх «Школы святых». Спускаюсь к реке и перехожу ее по висячему мосту, который существует здесь уже больше тысячи лет. Пройдя вверх по течению примерно с километр, опять пересекаю реку по такому же раскачивающемуся настилу, висящему здесь, как утверждают, уже тысячу лет, и, наконец, подхожу к «Храму двух правителей» (так именуют здесь Ли Бина с его сыном).

Храм необычный: он располагается на крутом лесистом склоне горы, так что китайский образ священного пространства-Хаоса развернут здесь в вертикальном измерении (понятия условны: Хаос не имеет образа и не может быть «развернут»)[3]

. Планировка храма – результат стихийной застройки за полторы тысячи лет, и она лишена обычной для Китая симметрии вдоль центральной оси. Взору открываются (а точнее сказать, перед взором скрываются!) разбросанные в лесу полтора десятка павильонов, кумирен, башен, галерей, каменных стел с надписями и других архитектурных деталей. Невозможно ни составить целостное представление о пространстве храма, ни увидеть целиком отдельные здания – там и сям проступают только их фрагменты: задранные вверх коньки крыш, ворота, углы, части фасада. В названиях строений преобладает даосская символика: поминаются обожествленный Лао-цзы, небожители, яшмовые девы, Темный дракон, Белый тигр и проч.

Само устройство храма предполагает столкновение двух противоположных перспектив созерцания: снизу вверх и сверху вниз. Не менее разителен контраст между дальним и ближним планами: вдали расстилается долина Миньцзян с цепями гор на горизонте, вблизи же взор загораживают лесная чаща и рукотворный лес архитектуры. Движение «самосокрытия», свойственное пространству храма и его отдельным объектам, а также вкус китайцев к миниатюрным образам указывают на третье измерение китайского Хаоса: наличие в нем сокровенной, внутренней глубины (о чем я уже говорил в связи с символикой тыквы-горлянки).

Вход в храм украшают наставления, оставленные Ли Бином, – summum bonum гидротехнической мудрости Китая. Вот «наказ из шести иероглифов»: