Цветы зла

«Все мужчины прошли, – говорил он, – через возраст ангельской невинности: это пора, когда за неимением дриад обнимаешь без отвращения дубовые стволы. Это первая ступень любви. На второй ступени становятся разборчивы. Способность разбирать – это уже признак упадка. И вот тогда начинают решительно гоняться за красотой. Что касается меня, господа, то я горжусь тем, что давно уже достиг переломной эпохи – той третьей ступени, когда красота сама по себе уже недостаточна, если она не приправлена ароматами, нарядами и тому подобным. Я даже признаюсь, что предвкушаю как неведомое счастье некую четвертую ступень, которая будет знаменовать собою полное успокоение.

Но в течение всей моей жизни, кроме только разве поры невинности, я более чем когда-либо был чувствителен к раздражающей глупости, к возмутительному ничтожеству женщин. Что я особенно люблю в животных, так это их кротость. Посудите же, что я должен был выстрадать от своей последней любовницы.

Она была незаконная дочь какого-то князя. Конечно, красавица; иначе зачем бы я ее взял себе? Но это прекрасное качество она портила неуместным и уродливым честолюбием. Это была женщина, желавшая всегда разыгрывать роль мужчины. «Вы не мужчина! Вот если бы я была мужчиной! Из нас двоих мужчина – это я!» Таковы были несносные припевы, вылетавшие из этих уст, откуда я желал, чтобы вылетали одни только песни. По поводу книги, поэмы или оперы, вырывавшей у меня слова восхищения: «Вы, может быть, находите, что это очень сильно?» – тотчас же возражала она: «Да разве вы что-нибудь понимаете в силе?» – и начинались рассуждения.

В один прекрасный день она принялась за химию, так что с этих пор между ее губами и моими я всегда находил какую-нибудь склянку. При всем том изрядная чопорность. Если мне иной раз случалось толкнуть ее чересчур влюбленным жестом, она содрогалась, как задетая мимоза…»

«Чем же все это кончилось? – спросил один из трех собеседников. – Я не предполагал у вас такого терпения».

«Бог заложил в самом зле и средство от него, – отвечал он. – Однажды я застал эту Минерву, жаждущую идеальной силы, наедине с моим слугой и в такой позе, что принужден был незаметно удалиться, чтобы не заставить их покраснеть. Вечером я отпустил их обоих, уплатив все, что им следовало».

«Что касается меня, – снова заговорил прервавший, – то я могу жаловаться лишь на самого себя. Счастье само пришло ко мне, но я его не узнал. В недавние дни судьба послала мне обладание женщиной, которая была, право, самым нежным, самым покорным и самым преданным созданием, всегда полным готовности и без всякого энтузиазма! «Хорошо, я согласна, если это вам будет приятно». Таков был ее обычный ответ. Колотя палкой по этой стене или по этому дивану, вы извлекли бы из них больше вздохов, чем исторгали из груди моей возлюбленной порывы самой исступленной любви. После года совместной жизни она призналась мне, что никогда не испытывала наслаждения. Мне надоел этот неравный поединок, и несравненная девица вышла замуж. Позже мне пришло в голову снова повидаться с ней, и она мне сказала, указывая на шестерых отличных ребят: «Так вот, дорогой друг, супруга все еще осталась такой же девственной, какой была ваша любовница». Ничто не изменилось в этой особе. Иногда я жалею о ней: мне следовало бы на ней жениться».

Собеседники рассмеялись, и третий заговорил в свою очередь:

«Господа, я изведал радости, которыми вы, быть может, пренебрегли. Я буду говорить о комичном в любви и притом о комичном, не исключающем, однако, восхищения. Я больше восхищался своей последней любовницей, чем, думается, могли вы ненавидеть или любить ваших. И все восхищались ею не менее меня. Когда мы входили в ресторан, то через несколько минут все забывали о еде, чтобы посмотреть на нее. Даже лакеи и кассирша поддавались этому заразительному восторгу до того, что забывали о своих обязанностях. Словом, я прожил некоторое время вдвоем с живым феноменом. Она ела, жевала, перемалывала, поглощала, пожирала, и все это с самым легкомысленным и самым беспечным видом на свете. И так она долгое время продержала меня в восторге. У нее была какая-то нежная, мечтательная английская и романтическая манера говорить: «Я голодна». И она повторяла эти слова днем и ночью, показывая прелестнейшие в мире зубки, которые вас в то же время трогали и забавляли. Я мог бы нажить себе состояние, показывая ее на ярмарках как чудо прожорливости. Я ее отлично кормил, и тем не менее она меня бросила…»

– Для поставщика живности, вероятно?

– Что-то в этом роде, для какого-нибудь интендантского чиновника, доставляющего, быть может, бедняжке, путем каких-нибудь известных ему фокусов, дневную порцию нескольких солдат. Так я, по крайней мере, предполагал.

«А я, – сказал четвертый, – вынес ужасные страдания от совсем обратного тому, в чем обычно упрекают женский эгоизм. Я нахожу, слишком счастливые смертные, вряд ли уместными ваши жалобы на несовершенства ваших любовниц!»