Тучи идут на ветер

Глядела Нюрка на серьгу, прислушиваясь к шорохам. Ветерок наносил с хутора звуки гармошки, лай собак. Тут, в садах, пугающая тишина. К вербе, что стоит возле колодезя, она прибежала до назначенного времени. Присела на почерневший сруб; испугавшись дегтярной глуби, отошла. Не одетые в листву сучья тихо поскрипывали, вселяя суеверный страх. Кладбище близко. После захода, сказывают, шляются неслышно по садам мертвяки…

Кто-то отделился от вербы. Осенила себя крестом. Хрустя сучьями, подошел Борис.

— Припозднился… А ты давно тут?

Растирала Нюрка клейкие почки; уняв знобкую дрожь, отозвалась:

— Вот толечко прибегла. Коров мамане помогла подоить…

Борис присел на сруб.

— На скачках до последку была?

— Господь с ними, скачками, натерпелась страху. Разбитого до нас ить доставили. Бабка Домна косточки ему вправляла. Хотела все в память привесть… Зараз очу-нял — глазами моргает. Увезут утресь домой, в Егорлык…

— Сродственником каким ван доводится али как? Побоялась Нюрка сознаться. А подумать, то и сказать нечего — догадки ее одни. Обошла кругом журавля с выскольженной жердиной вместо веревки, села с другого бока на сруб.

— Дальние какие-то… С Дону ехали, из Багаевской. Остановились разговеться. И вот беда такая…

— Кости срастутся… Коня жалко — пристрелили. Добрячий был. — Смял порожнюю спичечную коробку. — По хутору трезвон… Жених навроде он твой. Свататься приехал…

Расслабила Нюрка на шее шелковую зеленую шаль. Все одно душно. Сняла совсем, складывая ее на коленях, сказала дрогнувшим от обиды голосом:

— Не слыхала… трезвону. Да и не прислушивалась, кстати.

Проплыла тучка подле месяца, задевая его оборванным краем. И опять он чист и ясен над головой.

— Извиняй… Сдуру я.

Копался за пазухой. Вынул сверток, встряхнул-. Платок. Накинул на голову.

— Тебе…

Натолкнулась на его холодные руки — не отдернула; поглаживая, говорила смущенно:

— Зачем… Сестрам бы и подарил.

Тронула Бориса ее забота о сестрах; сознался, для них он купил точно такие шальки в лавке у Бурова. Вскочив, Нюрка отряхивала юбку, сокрушалась:

— Заря давно потухла, темень уж! Заждалась Верка… Давай руку, побегем.

К плацу попали Домниным проулком. В церкви вечерня прошла; сине отливали окна, хранившие еще теплые отсветы угасшей зари. У ограды, возле гармошки, гуртовалась улица; поодаль краснели цигарки — пожилые казаки на завалинке.

— Постой. Прикурю, а то серники кончились.

Обогнули галдевшую улицу — не встретиться бы с Захаркой. Званы они на девичник к Верке Мартыновой. На всенощной Верка пригласила подружку:

— Приходи ввечеру. Девишник маманя сбирает.

Нюрка было отнекиваться, но та, блестя глазами, горячо зашептала:

— Да не одна… И его тащи. Являйтесь непременно, иначе разгневаюсь.

За садами утром Нюрка позабыла о подруге. На выгоне увидала в толпе сестру Бориса, Аришу. Отозвала, заливаясь краской, попросила передать брату Веркино приглашение. Не глядя в глаза, добавила:

— Да за мной пущай заходит… В саду ждать буду, возле колодца нашего.

Мартыновы жили сразу за лавкой. Ошелеванный тесом курень на фундаменте спрятан с улицы акациями и сиренью. Сквозь ветви едва проглядывает жестяная крыша с кирпичной трубой. Забор высокий, глухой; ворота и калитка под бревенчатым резным навесом.

Расхотелось вдруг Нюрке идти. Не за себя — за Бориса тревожилась. Больно уж отец у Верки спесив; гонору казацкого хоть отбавляй, не меньше, чем у них, Филатовых.

— Боязно чой-то, Боря… Давай не пойдем, а?

Сорвалось с губ нечаянно: впервой назвала по имени вслух. Замерла, ожидая чего-то.

Отвернув лицо, Борис хрипло проговорил:

— Как же… приглашали, значит, надо. Ты ступай, а я опосля… Навроде сам по себе.

В благодарность взяла его руки, тяжелые, как камни; щеками ощутила мозоли.

Докурив, Борис ногой двинул калитку. По тому, как хрипел и рвался на приколе возле амбара кобель, догадался, что гостей немало. В закрытые ставни, в щелки, пробивался свет; ни песен, ни гармошки. Лампа горела и в летней кухне; в оконце виднелась стриженая угловатая голова дядьки Романа. Он что-то внушал бабам, жене, снохам, тыча пальцем в стол.

Не раз прибегал Борис на этот двор: мать-покойницу частенько, бывало, зазывали на поденку. Поднялся на веранду; в полутемной прихожей его ждали. Сама невеста. Дыша самогонкой, наваливаясь грудью, шептала:

— Раздевайся, Бориска, живеича, заждались чисто… Лишние поуходили, свои остались. Мы уж за столом. Я цельный стакан выпила. А что, остатный разочек… Эх!

Обхватила шею, призналась спьяну:

— Завидки берут, глядючи на Нюрку… Ей-богу. По сердцу ты ей. А я… На кого батя указали, под того и ступай. Не люб он мне, видит бог. Длинновязый, снулый какой-то, навроде сулы дохлой. Однова: казак! С Балабина хутора, з-за Манычу.

Приняла из рук шапку и ватник, оглядела забитую вешалку. Не раздумывая, освободила крючок — сбросила на сундук хороший суконный пиджак и краснооколую фуражку.

— Вот так-то лучше… А жениховы наряды пущай на скрыне поваляются.