Тучи идут на ветер

Стоял Кирсан перед зеркалом в горнице. В праздничных шароварах, белых шерстяных носках и в исподней сорочке. Готовился к поездке — оттого и в церковь не пошел — в хутор Веселый. Уговориться с Веселовским атаманом Можаровым о совместном ремонте мостков и переездов на степных балках к весеннему паводку и еще кое о чем по мелочи. Признаться, не с охотой туда правится. У атамана сын; на погляд здоровый казачина, а умом не весь дома. Не то чтобы круглый дурак — полудурок. Забраковали прошлую осень на службу; блукает по улицам с детворой в пояс себе ростом, собак гоняет. Как-то встретились они у станичного; подсел к нему сам Можаров и издали повел разговор о сыне. Явно щупал почву породичаться. По полку знал Можарова — пройдоха и мот. О таких в народе говорят: этот, мол, не только сына-полудурка, топор женит. Еще какую отхватит невестку, с приданым. Потому и не хотелось Кирсану нарываться в такой день к полчанину. Чего поделаешь, ехать надо, дело общественное, мосты-то. О дочке отмолчится. Припрет — выскажет без утайки все, что знает о его сыне. «А ежели не поехать, а? Не проломятся на седня и мостки те клятые. Уж завтра обыденкой смотаюсь, — окончательно передумал он. — Надо кликнуть Захарку… Отставил бы тачанку. Пущай парень бежит на улицу».

По веранде — топот. С гулом хлопнула чуланная дверь, комнатная… Захарка! Лица нет. Распятые глаза побелели… Выпалил, как из ружья:

— Макей вон, Думенко… Хохол! В калитку зараз…

Крепок на нервы атаман; повидал на своем веку немало такого, от чего глаза вылазят луковицей, шапка шевелится на чубатой голове, а тут оробел. Впору оскабливал родинку на тяжелом подбородке. Дрогнула наторенная в рубке рука — поддел. Учуял знакомый сладковатый запах.

— До чего задурастый ты, Захар! Должно, с цепи сорвался, не иначе. Орать под руку…

Натужно заскрипели прихваченные первым морозцем ступеньки крыльца; шаги крепкие, тяжелые.

— Хохол ить?!

— Ишь, невидаль… Не пожар, чай.

Атаман, облизывая пересохшие губы, вышел в комнатку. На стук дозволил войти.

— С великим праздником, Кирсан Игнатович, с покровом днем.

— Спасибо на добром слове… И тебя також, Макей Анисимыч, с покровом.

На низкий поклон гостя атаман слегка нагнул голову, озадаченный и ранним приходом его, и необычно торжественным видом. Макея он знал в рваных чириках, латаных штанах и с вечно согнутой спиной за каким-нибудь делом. Таким разряженным не видал — в новых ботинках, добрых штанах и в пиджаке ватном. Шапка вот облезлая, давнишняя. Что потянуло его в такой час? Расчет за аренду земли внес сполна.

Похмыкал Кирсан — подталкивал: не тяни, мол, выкладывай, зачем пожаловал. Макей так и понял; взглянув на Захарку, сказал:

— Разговор до тебя, Кирсан Игнатович. Думка такая… с глазу на глаз.

Жестко свел бугристые брови атаман; глядел на ботинки гостя, а обращался к сыну:

— Тачанку отставить… Завтра в Веселый побегем. А сам ступай на улицу.

Задом вывалился Захарка в чулан.

Он, атаман, высок ростом, на весь хутор казачина, издали видать, а Макей Думенко на полголовы выше. В плечах, правда, не могутнее — берет выправкой, поставом головы, как породистая лошадь. И уважение питал к нему за благообразный вид, тихий нрав, а особо за его руки. Дай бог любому казаку такие.

Уловил себя атаман на том, что любуется мужиком; засовестился. Просторным жестом указал на табуретку.

— Коли с глазу на глаз… Сидавай, Макей Анисимыч, отчего не послушать умные речи.

Умышленно не упрашивал раздеться, не проводил и в горницу.

Макей не обиделся — не ожидал и такого приема. Пододвинул табуретку к порожнему столу, расстегивая пиджак.

— Сидай и ты, Кирсан Игнатович, а то навроде неловко получается, гость расселся, а хозяин стояком.

— И то вправду.

Атамана диво разобрало до крайности. Нетерпеливо выстукивал обрубковатыми пальцами с корявыми ногтями, набитыми закаменелым черноземом; не упускал из вида каждое движение загадочного гостя. Глаза округлились: Макей вынул из внутреннего кармана бутылку, поставил на середину стола. Бутылка — по всей форме — лавочная, с сургучной запайкой, печаткой. При виде такого добра Кирсан на время забылся.

— Эка, разговор и в самом деле, гляжу, серьезный…

Потирая руки, направился к печке. Гремел заслонками, крышками. Бабы понастряпали к празднику, есть чем закусить. Ага, вот! В коробе — чашка с горой пирожков с картошкой и кабаком; загреб верхушку, вывалил прямо на скатерть. Из постава достал граненые стаканы, выдул из них пыль, брякнул к бутылке.

Обжигающе чистая, синеватая струя с бульканьем, клекотом падает в стакан. Застаревшее, остро сосущее ощущение подкатило к кадыку. Прокашливаясь, Кирсан мял подбородок, глянул на ладонь — кровь.

— Не просохло… Вот наказание. Расставляй тут, Макей Анисимыч, я сей момент.

Кидал пригоршней сосок в медном рукомойнике. Утираясь льняным рушником, расшитым цветными загогулинами, уселся на место.

— Бритвой, бодай ее… Потревожил малость, а течет ровно из быка.