Тучи идут на ветер

Смалу внушает Борьке отец: не лезь на улице с кулаками, перед взрослыми снимай картуз, а особо почитай стариков. Им-де, благодетелям, кланяйся в ноги: кормильцы, приняли на жительство в свой хутор, иначе сгинули бы всей семьей в раскаленной зноем степи, у курганов, а то и под плетнем.

Туманны объяснения родителя. Зато казачата вразумляли понятнее. Затевал Захарка, атаманов сын, коновод. Упирал руки в бока; копаясь босой ногой в пыли, допытывался:

— Хохленок, на чьей земле ты живешь? Не знаешь. Так, так… А могет, скажешь, чья вода в колодезе? Какую глотаешь, а?

— А вона Маныч чей? Али Хомутец? Скажь! — подступал Сидорка-Заяц, конопатый малец с раздвоенной верхней губой.

Коновод взглядом осаживал выскочку: порядок ломаешь, мол, затыкаешь рот старшим. Сам же терпеливо разъяснял:

— Земля казачья. Вода в колодезе казачья. Да и Маныч тож казачий. А ты кто тут будешь? Хохол. Гольтепа.

Исподлобья озирал примолкшую ватагу, обступившую тесным кругом. Ставил вопрос ребром:

— Тебе земли надоть?

Черпал горстью пыль; набивая в рот Борьке, приговаривал:

— На, поешь вволю, она сла-адкая… навроде сахару в головках, что в лавке Терешки Бурова.

На завалинке, на сугреве, дымили цигарками старые казаки. Прервав разговор, внимательно следили. Развязкой оставались довольны: зелень растет достойная. Можно и помирать со спокойной душой — нажитое за долгую жизнь в надежных руках.

С годами туже затягивалась вражда.

Мучительно искал Борька выход. Не поклон, не низ. Верх! В тесном проулке, встречаясь с казачонком, — бил; двоих тоже бил. Уступали дорогу трое. Жались к плетням, грозились, показывая кулаки, а сами озирались, куда бы рвануть. Со всеми свел счеты. Не выпадало повидаться с самим коноводом. Жил Захарка на другом краю хутора; к тому же осторожничал, не рисковал отлучаться со своего базу без ватаги. А третьего дня свела их узенькая тропка в Хо-мутце, у пруда.

Сидел Борька с удочкой в чаканной прогалине. Услышал конский топот. С бугра танцующей рысью спускался золотисто-рыжий скакун. Обалдело, со спертым дыханием дивился оскаленной злющей морде, могучей груди и роскошному хвосту, волочившемуся по бурьяну. На всадника не глянул, пока тот не подал голос:

— Мути-и, самому жрать!

Захарка!

Подкравшись, ухватил его за босую ногу. Напоил вдосталь казачьей водицей; не выпуская ворот защитной рубахи, вывел на сухое. Не кричал Захарка, не вырывался, молча ждал своей участи.

— Лысый чей же будет? Вроде на конюшне у вас таких не водилось…

— Братнин… Игната. На побывку пришел.

— Ученый, ишь… Не тикает, хозяина дожидается.

Борьку била дрожь от удачливой встречи. Но странное дело: не торопился исполнить застаревший приговор — досыта накормить Захарку землей. Пухлая подушка, крыло, начищенное до огня медное стремя отбирают глаза. Конь будто нарочно дразнил, обмахиваясь мокрым хвостом; вскидывая голову, губами пытался вытолкнуть удила.

Осилил соблазн. Встряхнул Захарку, чтобы помнил, выпустил ворот.

— Пропала охота связываться с тобой… Дал бы в седле рыжего посидеть.

Ворочая горевшей шеей, Захарка вывел коня из воды. Пристраивая ногу к стремени, сплюнул.

— Хо-хол.

Борька ухватился за повод.

— А спробую, ладно?

Заплакал Захарка, трясясь в бессильном гневе. Готов пожертвовать чем угодно, лишь бы не допустить бесчестия — дать хохлу испоганить седло.

— Избей, Христом-богом молю, избей! Не садись… Узнают в хуторе, засмеют. Коня лишаться надо…

Лучшей кары Борьке во веки веков самому бы не придумать. Дотянулся к луке, вскочил в седло…

2

По тесному пыльному проулку, размахивая ивовыми палками, мчалась ватага.

— Куси его! Ку-уси-и…

— Ату! Ату!

— В канаву сиганул! Робя, гля, хохленок в канаву!..

Канава свежая, глубокая, отделявшая подворье дядьки Мансура, мельника. Пригибаясь, Борька бежал по дну. Взмокревшей спиной, затылком чуял — нагоняют. За поворотом спасение: крутой спуск в балку, бурьяны, ивняк, камыши. Сверху кто-то прыгнул. Заседлал. Подломились ноги; пряча беловолосую, осмоленную солнцем голову, выставил острые локти.

Казачата, победно горланя, улюлюкая, сыпались в канаву, верша малу кучу. Лупили кулаками, пятками, дергали за волосы, рвали уши. Насытились — выпустили жертву. Остывая, хвастались, выставляли раны. Захарка, долговязый заводила, победно показывал окровавленный палец:

— Хохленок было палец откусил! Во хорь…

Сидорка Калмыков, ощупывая багровое ухо, все допытывался:

— Гля, робя, гля! Ухо чи держится еще? А кровь хлещет дюже?

— До самого пупка… Во, гадство! — Терешка Буров оттягивал располосованную рубашку.

Не все могли похвастаться боевыми отметинами. Добрая половина босоногих конников виновато топталась в колючках…

Борька продирался в зарослях ивняка по дну Хо-мутца; сморкался, отплевывался кровью, трогая расквашенный нос. Вгорячах боли не испытывал. Прислушиваясь к победным крикам, доносившимся сверху, ликовал:

— Казарва, ладитесь до смерти ушибить… Нате, выкусите.

Угадал место, где они встретились с Захаркой. Забрел в воду. Обмывая засохшую кровь, думал, что налет — расплата за коня. «Ничего, — бодрился, разминая шишку на темени величиной с голубиное яйцо, — зато покатался…»