Тучи идут на ветер

Макей, вздохнув, прикрыл за собой хворостяные воротца. Постоял у порога, оглядывая подворье. Догадался по высохшему дощатому корытцу — жена с утра так и не свешивала с кровати ног. Засосало нехорошо. Бросил на завалинку харчовую порожнюю сумку, изогнувшись, вошел в хату. Со света ничего не видать. Всем телом, напеченным за долгий день, ощутил прохладу.

За печкой завозилось, заскрипело.

— Ты, Макей Анисимыч? А я залежалась. Зараз встану, гарнушку на воле распалю…

Подхватил высохшую, как кабачная плеть на огороде, женину руку, бережно уложил на лоскутное стеганое одеяло. Присел робко. Под большим мослаковатым телом деревянная, источенная шашелем кровать застонала. Избегая блескучего, настороженного из глубоких ямин взгляда ее, ковырял ногтем загрубелую мозоль.

— Борьки нема со школы?

— Задержуется. — Она поправила цветастую подушку. — Гляди, опять батюшке Гавриилу сено ворошить, как надысь… А не то до Ариши зайшел. Она седна у псаломщика нянькается. Ларион тоже с ею. Пелагея домовничает.

Сомкнула блеклые губы, превозмогая боль внизу живота; руки легли поверх одеяла, против болючего места.

— Встаю, встаю…

Макей угрюмо мял выгоревшую за лето бороду; отвернулся — ненароком выдашь думки свои темные. Чахла, ссыхалась на глазах жена, съедаемая изнутри какой-то жестокой бабьей болезнью. Гнуться, хвататься за живот начала она сразу за Пелагеей — последышем. Первых рожала — Борьку да Лариона с Аришей, — не замечалось. А может, и было, не углядел… Не жаловалась — таилась. Вот и теперь.

— Полежи трошки… Борьку пошлю за бабкой Домной, знахаркой.

— Господь с тобой, Макей Анисимыч, а платить чем?

— Просила горожу справить…

На худом черном лице жены отразился испуг.

— Христом-богом молю, не посылай. Покаюсь уж. Надысь сама ходила до ее… Хужее поделалось: растравила в середке пойлом каким-то, печет зараз, спасу нема. Даже от слова святого не легшает. — Прикрыла немощными ладонями его загрубелый, в ссадинах и трещинах кулак. — Прости, Макей Анисимыч, видит господь, не жилица я на этом свете. До покрова чи додюжаю… Давно почуяла неладное, таилась все, скрытничала. Тешила саму себя: пройдет, мол, дело бабье, известное. Жалкую об одном — не могу помочь тебе детишков на ноги поставить. Уж сам тут…

Осилила все-таки мужнину руку — дотянула; прислонилась пылавшей щекой. Жадно, с тоской обжигала взглядом крупную, с выцветшими добела висками голову. Более десятка лет прожито, срок немалый, а все не нагляделась вволю. В девках не довелось помиловаться на улице — человек он тоже из слободы. Переступил вот так однажды порог, высокий, с черной бородой, взял за руку и увел из-под родительского крова. Запомнились руки эти, узловатые, теплые. Ночами гладила их у себя на груди, подкладывала, как сейчас, под щеку, зоревала. При дневном свете глазами встречались мельком — не пристойно лупить праздно зенки. После ужина, в постели, тешились: вырастут сыны — одолеют нужду.

Но такое было смолоду, а последние годы уж и слова иссякли. О чем говорить? Одно желание: выбиться в люди. Заиметь собственный клок земли за Хомутцом-балкой, пару быков либо коня… Хозяином стать! Не гнуть хребет, не рвать пуп на казаков, не кланяться в пояс каждому встречному-поперечному.

Разглядела она в муже сокровенное… С этим не делился, вынашивал вглуби, как баба младенца. Сам в детстве не постиг грамоту — детей хотел учить. Всех сразу не под силу. Возлагал надежды на Бориса, старшего. Понятливый. Жалуются казачки у церкви: драчлив, мол. Но сын и сам редкий день являлся без свежих синяков. Шут их разберет, кто прав, кто виноват. Детвора, она завсегда дерется на улице.

Прошлую осень отволок Макей попу единственного подсвинка — замолвил бы тот слово перед хуторским атаманом. Проучился Борис год благополучно. После лета пересел в другой класс. Как оно обернется? Бычка годовалого, кроме нечего, сгонять с базу. Трудно доведется Макею одному тут с малыми. Когда еще подрастут помощники.

Обцеловала пахучую ладонь, толстые, негнущиеся пальцы; скрывая прилив бабьей нежности, подбодрила:

— Ты не печалься, Макей Анисимыч, подыщешь справную женщину… Она поможет тебе вылюднять детей.

Не сдержала вздоха. Выпустив его руку, отвернулась к стенке, едва слышно попросила:

— Лампадку засвети. Серники в скрыне…

Макей не мог вынуть непослушными пальцами спичку из коробки. Выручила младшенькая, домоседка. Вошла неслышно; доглядев неловкость отца, предложила:

— Батяня, дайте я зажгу лампадку.

Сидел Макей на завалинке, разложив на коленях кисет. Ничего нежданного не сказала жена. Понимал и сам, не жилица она на этом свете. Обвинял себя. Бок о бок, словно быки в ярме, тянули воз-нужду. Прослушал, как впервые ойкнула, проглядел, как прикрыла ладонями болючее место…

Высек из кремня искру, прислонил к трубке взявшийся жаром трут. На шорох босых ног скосил глаза: школяр. Откуда взялся? Воротца не скрипели. Из-за хаты, через плетень.