Тучи идут на ветер

— Казаков держу на плацу. Развидняет, народ нужно собрать. Дело-то мое: взял у атамана списки, объявил поименно — ив строй. Ни коновалов, ни докторов. В седло всем, у кого руки, ноги. Было бы чем брать шашку.

Не попадал Захарка в рукав тесной шинели; чертыхался, изгибаясь, ловил его за спиной. Вдел. Заправляя под накладные плечи погоны на мундире, подмигивал есаулу, мявшему нерешительно папаху.

— А колокол для чего?

— Набат? Не-ет. Звон в ваших краях подымать не следует. Созвать выборочно, по списку.

— Можно и так загадать, — согласился Захарка. — Поручим моему вестовому, вмиг сорганизует.

На крыльце, кликнув урядника, есаул распорядился разместить пока казаков в правлении; строго-настрого предупредил, чтобы не разбредались по сватам да кумовьям. Сойдя по ступенькам, топтался на бурьянной подстилке.

— Да, Шеин, снаряди с полдюжины добрячих казаков. Пускай помаячут по буграм в сторону Целины. К полудню, если не застанут нас тут, укажи им Веселый…

— Будет сполнено, господин есаул! — Урядник, лихо кинув к козырьку руку, прищелкнул каблуками.

Возле атаманской калитки есаул придержал хозяина за плечо. Кивая на разгоравшуюся полоску зари по бугру за Хомутцом, с тревогой спросил:

— Не наведывается сам-то, хуторянин твой, до семьи?

— Пока не было, вот третьи сутки… Секреты мои расставлены, засады. Брат его побывал ту ночь, с разъездом заворачивал. Не открывали мы себя: овчинка выделки не стоит.

Захарка заметил: ответ успокоил есаула.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Ветерок тянул с Маныча — пресный, отбивающий резко илом, дождевой водой и размокшим бурьяном. День серый; солнце, недолго погуляв после восхода, укрылось за плотную мглистую корку, задержавшуюся над хутором от вчерашнего дождя. Малый ветерок, а плац подсушивает.

Возле колокольни с криком мечутся галки; по всему, они прилетели с теплого края недавно, обживаются на родном, забытом за зиму месте заново. Гортанный крик их глушит, мешает улавливать иные слова, какие зачитывает низкорослый, лобастый есаул. Ремни и кобура на нем новехонькие, ярко-горячей окраски; из такой же кожи сплетен и поводок к нагану. Привлекает кавказская кривая шашка в черных ножнах с серебряной чеканной вязью.

С есаульской шашки Мансур перевел глаза на крестик; с тоской и завистью окидывал галочий грай. Позавидовал вольной птичьей радости. Громко высморкался; вытираясь о полу шинели, опять стал оглядывать плац. Голос есаула доставал уха, но смысл не трогал сознание. Одно слово заполнило до краев, под завязку: «мобилизация». Произнес его утром Сидорка Калмыков, без стука ввалившийся в хату с горбоносым чернявым казаком из чужих:

— Собирайся скорей, Мансур, и на плац. Донская власть объявила мобилизацию. Наша очередь попадает. А вот и фамилия твоя значится в списках… Расписуйсь.

Уходя, Сидорка предупредил по-хорошему:

— Да гляди, Володька, без дуриков. Строго ко времени являйся. При всем оружии и с конем. Малость замешкаешь — каюк. Закон военного времени, сам должен знать.

— Казак я чи шо? Откуда у мужика казенный конь? — попробовал он огрызнуться, не успев еще полностью осознать всей беды.

— Кровного подседлаешь.

Всю беду, во весь рост, он увидал, взглянув в глаза матери. Подседлывая возле сарая Абрека, крутореброго, сухопарого горца мышастой отмастки, горячечно прикидывал, какими балками безопаснее прорваться на станцию Целину. Клял себя по-матерному — третьего дня отказала в услуге Захарке Филатову. Борис поймет, простит. У ворот повернулся: мать. Прижалась к дверному косяку, простоволосая, с съехавшим на острые старческие плечи пуховым платком. Не плакала, не стенала — глядела. Разбирал поводья, потупившись, сказал:

— Что ты, мама, убиваешься… Куда я денусь? Окли-чут на плацу, та и годи. По хатам. Рази эта война? Игрошки. Погарцуем на конях…

Сошла горячка, остыл. Не колеблясь, взял направление на плац. Сбивая Абрека на малый шаг, всю дорогу до церкви подыскивал себе оправдания: «Спалют, собаки, ветряк и подворье. Да и батька с матерью плетьми засекут до смерти. А воевать? Не стану ж я в Борьку целить али шашкой!.. Так, для отвода глаз…» Кто-то сзади ледяным голосом спрашивает: «А он, Борька, тоже будет отводить глаза?..» Мурашки высыпали по спине. Не утерпел, оглянулся. Ни за что ни про что секанул Абрека; выравнивая скачки, с остервенением выругался.

—. И срубит башку! Кому до того дело? Мне же…

— Эй, Мансур!

Из-за плетня на гнедом жеребце вывернулся Стефан Мартынов, белоусый, краснолицый казак с вечно облупленным носом и нестухающим смешком в синих прищуренных глазах. Кинув туда-сюда взглядом, спросил усмешливо:

— С кем эт ты беседу ведешь?

— С Абреком.

— Ништо так…

Прилаживая дончака к горцу, Стефан покосился на порожние плечи Мансура.

— Погон и на тебе нету. Стыдоба. Еще по осени куда-то ткнула баба на радостях — и концы. Весь курень перерыли. Как быть?

— Мои, во…

Володька высунул из кармана шинели зеленый кончик погона. Казак заметно взбодрился — не один предстанет беспогонником на глаза начальству. Поправляя синюю фуражку на белом, как сметана, чубе, с усмешкой возмущался: