Тучи сгущаются (СИ)

-- Говорят, в древности были философы, которые так не думали. Может, всё дело в том, что именно поклонники самолюбивого властолюбца наиболее воинственны и в силу коварства более удачливы? Не знаю. Во-всяком случае, трактат одного из наших полемистов против мусульман крутился только вокруг доказательств, что христиане верят в бога правильнее, нежели мусульмане. Впрочем, этот трактат был одной из последних соломинок, переломивших хребет моей прежней вере.

-- Что же там было такое?

-- Как я понял из трактата, мусульмане считают, что есть люди праведные, то есть исполняющие волю бога, и грешники, которые всего, что богу нужно, не делают. Так вот, это полемист настаивал на том, что все грешники, иначе бы бог не смог нас простить, а если бы ему не было за что нас прощать, то и любить бы нас он не мог бы. Но почему чтобы чувствовать себя любимым, надо непременно чувствовать себя виноватым? Вот я сейчас на душе никакой вины не ощущаю, и мне от этого так хорошо и спокойно, как давно не было. А раньше я испытывал вину за всё подряд, и жил как будто в серых сумерках, -- откусив лепёшки, Диего продолжил: -- Я понял, что чувство вины напрямую от проступка не зависит. Бывает, что люди пытают и убивают других, но при этом чувствуют себя правыми, а другие мучаются от стыда за то, что от них никак не зависело. Конечно, бывают и неоднозначные случаи, но сама идея, что человека сам, как бы ни лез из кожи, всё равно обречён быть грешником, молящим о прощении... Она глубоко уродлива. Я сбросил это с себя также, как сбросил монашескую рясу. Именно в тот день, когда сожгли Томаса, а надо мной надругались, я вдруг осознал что свободен. Что ни перед этими людьми, ни перед этим богом, который равнодушно смотрел на всё происходящее сверху, я ничего не обязан. Они не могут ни осудить меня, ни даже простить. У меня была лишь лампа, оставшаяся от Томаса, но в неё я заглянул лишь потом... Как я всё-таки рад, что прозрел не стариком, и что есть на свете Тавантисуйю, где я смогу прожить жизнь не зря.

-- Скажи, а ты не боишься, что и Тавантисуйю тебя может разочаровать? Сейчас она кажется тебе раем на земле, но она населена обычными людьми, а не идеальными созданиями. У меня был племянник по имени Ветерок. Разочаровавшись в своей Родине и изменив ей, он попал на каторгу.

-- Томас рассказывал мне эту печальную историю. Я много думал об этом. Но я понимаю разницу между "верить" и "быть верным". Я, например, слушая Томаса, считал, что он не во всём прав, но тем не менее я знал, что донести на него инквизиции и обречь на пытки было бы дурным и бесчестным делом. Буду откровенен до конца ... я не верю в то, что в твоих жилах течёт божественная кровь, Государь, но это не мешало мне считать тебя великим правителем, а как только я узнал, какая страшная опасность тебе грозит, я понял, что я должен тебя спасти. Если будет надо, я умру за тебя, хоть и горько было бы расставаться с жизнью, которая у меня только и начинается теперь.

-- Ну, верить в мою божественность я от тебя вовсе не требую. Я сам в неё не верю, если честно. Предание говорит, что когда Манко Капак с братьями и сёстрами вышли из скал, то они назвали себя сынами Солнца, и простой народ понял это так, что Солнце -- это такой мужчина, который являлся их отцом в том же смысле, в каком я являюсь отцом Прекрасной Лилии, -- услышав имя девушки, Диего весь зарделся, -- И простой народ верит в это по сей день. И сомнение в этом моменте некоторых даже оскорбляет. Так что вслух и принародно эту тему лучше не обсуждать. Я сам думаю, что Манко Капак скорее изъяснялся метафорически, ведь Солнце изливает свой свет на всех и не обделяет никого, также и люди должны сделать своё имущество общим, чтобы никто не был рабом, никто не оставался голодным и бездомным. Солнечный свет разгоняет мрак ночи, поэтому солнечный свет может быть символом знания, разгоняющего мрак невежества. Манко Капак и его братья и сёстры принесли народу знания, именно поэтому они -- дети Солнца. Точно также как сыном Солнца является любой, кто заслужил звание инки. За такое понимание у нас не наказывают, но признать

только

его истинным, -- Асеро вздохнул, -- это значит пойти наперекор традициям. Я пока не решаюсь. Хотя, возможно, когда-нибудь и решусь. У меня нет сына, которому я мог передать государство, так что не исключено, что моим преемником будет человек не из потомков Манко... Но об этом думать пока рано. Впрочем, за сказанные в частном порядке слова у нас не преследуют.

-- Да, европейцы наговорили о Тавантисуйю много дурного, но это лишь от того, что ими владели дурные чувства.