Тупик

Почти в это же время в ночную редакцию телеграфного агентства раздается звонок, и четкий женский голос, как сообщают наутро газеты, заявляет: «Сейчас загорится магазин "Два квартала". Это акт политической мести. Мы не уничтожаем людей — мы уничтожаем богатства гнилого общества потребления». (Эту фразу Гудрун придумала сама.)

Вместе с другими посетителями бара идем смотреть на пожар. Языки пламени вздымаются к ночному небу, искры летят во все стороны, струи воды полосуют мрак. Воют сирены, ревут моторы, кричат полицейские и пожарные. Красота!

Все-таки мы молодцы!

Молодцы, да не очень. У нас хватает ума сообразить, что пора смываться. Я звоню Франжье в два часа ночи. К телефону подходит Рика. Я спрашиваю, что делать. Она в ярости: «Не смей звонить, болван, отправляйтесь, как договорились, по первому адресу», — и бросает трубку.

Мы залезаем в «фиат» Гудрун и мчимся по указанному адресу (Франжье дал нам их три на случай бегства). Так вот, бежать мы догадались, а ехать без превышения скорости — нет. И нас задерживает в двух шагах от спасительного убежища патруль дорожной полиции за нарушение (мы к тому же проехали на красный свет, но какое это имеет значение в два часа ночи, когда кругом ни одной машины, ни одного пешехода?).

Гудрун вылезает из машины. Но от возбуждения после удачно проведенной «операции» мы так накачались в этом баре, что она еле держится на ногах. Мы с Зеброй в не лучшем виде. К тому же эта дура начинает орать, оскорблять полицейских и даже пытается укусить одного из них за нос. Зебра заработала оплеуху, и всех нас забрали в полицию.

Хотя забрали нас вроде бы за нарушение правил дорожного движения, но все равно полагается обыскивать. Тем более что эта дура Зебра вела себя с полицейскими по-хамски. И тогда на свет извлекается из ее сумочки пистолет, у меня из кармана запасной плексигласовый пакет магазина «Два квартала», а из кармана Гудрун ключ, с помощью которого она включила взрывной механизм замедленного действия своей бомбы.

К тому времени уже все полицейские комиссариаты знают о поджоге и ищут преступников, то есть нас.

Прямо ночью поднимают с постели продавцов и, заспанных, привозят в полицию.

Начинается опознание. Мерзкая процедура.

Продавщицы сразу узнают Гудрун. Прибывший на место Франжье (он, разумеется, взялся осуществлять нашу защиту) возражает, что в тот час Гудрун была единственная покупательница в брюках и потому ее нетрудно запомнить. Но продавщицы в один голос вопят, что они запомнили ее по прическе, по глазам, по «лихорадочному поведению». Меня и Зебру сразу же признал тот продавец из мебельного отдела, которому она нахамила.

Короче говоря, нас сажают в тюрьму, и начинается подробное следствие.

Гудрун как-то сразу успокоилась — она вяжет мне свитер и слушает музыку. Я читаю Маркузе, «Майн кампф» Гитлера, книги по юриспруденции.

Маркузе пишет, что рабочие больше не являются потенциальной революционной силой, а вот студенты «представляют наиболее передовой уровень сознательности человечества», и потому они должны повести на совершение революции «сверхэксплуатируемую» силу общества, слишком невежественную и беспомощную, чтобы реагировать самой. Враг же известен — это «порядок, установленный индустриально высокоразвитым обществом». Не знаю, правильно ли это, но мне нравится… Через книги, которые раньше не читал, я открываю для себя мир, о котором не имел представления. Мне говорят, и я начинаю думать, что насилие абстрактно не существует. Всякое насилие — это ответ на насилие. Что такое полицейский, для чего он существует? Чтобы совершать насилие надо мной, а если прикажут — уничтожить меня. Поэтому, если я уничтожу его, это будет актом самообороны. Кто-то из английских философов, Бекон кажется, сказал: «Делайте людям то, поступайте с ними так, как они поступили бы с вами, но делайте это раньше них». Очень мудро. И у меня возникает отчаянное, ни с чем не сравнимое, бешеное желание оказаться на свободе, жить и поступать, как хочу, а не так, как хочет это надутое, самодовольное, богатое общество, которое присвоило себе право диктовать мне свои условия!

Короче, я принимаю решение бежать. В тюрьме между камерами нет телефона. Во всяком случае, у нас. Хотя говорят, что те, кто украл не гроши, а миллионы, живут в камерах получше, чем в иных отелях. Но не мы. Телефонов у нас нет, но связь есть. Тем более что у нас, у всех троих, один адвокат — Франжье. Он навещает нас почти ежедневно — готовит план защиты. Так, по крайней мере, все думают. Но он готовит план побега.

Весь план покоится на глупости и доверчивости тюремных властей. Я позже много раз задавался вопросом: как получилось, что в нашей стране, где подозрительность тюремного начальства может сравниться только с его жестокостью (уж мне можете поверить), оно в то же время бывает крайне доверчиво, а в чем-то даже гуманно? Но потом сообразил, что никакого противоречия здесь нет. Просто жестокость и подозрительность оно проявляет к одним, а наивно и гуманно ведет себя с другими.