Туша

Если и хотел я жить, то только для самого себя, это мне было известно наверняка, как бы не пытался убедить меня в обратном голос. Но я не мог жить для себя, дожился уже, и этого хватит. Намедни я зашел в одну из квартир где-то на Васильевском, и обнаружил там как и обычно полный беспорядок и валявшуюся на полу тушу. Было уже поздно и я решил остаться. Перекусив я лег на кровати в одной комнате с тушей. Уже засыпая я заслышал какое-то движение. Привстав с кровати увидел я, что туша пришла в себя и уже даже шевелиться. Однако же, одаренная. Какой-то проблеск сознания, заключенный как в темнице в этом огромном куске мяса решил, что ему нужно лечь на спину, и всеми силами своими пытался это осуществить. Она будто бы рухнула, словно то была стена, которую долго раскачивали и под конец вынудили упасть плашмя наземь. И тут же туша захрипела под гнетом накатившего на грудь живота. Бывшее человеком и ставшее ничем существо, задыхалось под тяжестью собственного веса, неосознанно уничтожало самое себя. А подобное ведь и со мной могло случиться и именно поэтому невозможно жить для самого себя. Не могут люди жить ничего не извращая, им дают свободу, а они оскотиниваются, им говорят любите себя, а они умирают. А может быть и есть в людях нечто самоубийственное, они нарочно стремятся к смерти и лезут туда, куда не следует, потому то они может и властвуют над всеми животными с их бесполезным инстинктом самосохранения.

И руки я на себя наложить не мог, оттого ли, что трусом был, или по какой другой причине, но не мог. Мне начинало казаться, что мне будто бы дали второй шанс для того чтобы не упустить жизнь, чтобы они не прошла мимо как то было раньше, как то случилось со многими. Лишь бы ни со всеми, лишь бы был хоть кто-нибудь, сохранивший человеческое лицо.

Теперь жизнь была чем-то наглядным, на неё можно было посмотреть со стороны, она отделилась от меня и стала чем-то независимым поскольку я теперь знал, что живут и другие, жизнь наполняет всех и даже в мертвые предметы вдыхает частичку себя. А раз так, то не может весь смысл заключаться в одном лишь удовольствии, ведь мне и пострадать ведь придется, чтобы обрадовать кого-то, и каким бы благим результат не был, страдание останется страданием.

Я перевернул город вверх дном в поисках человека, но так ничего и не нашел, во всех квартирах, пригвождённые к полу собственной тяжестью, валялись мерзкие туши. Но однажды я зашел в библиотеку расположившуюся в Восьмой линии и увидев библиотекаря обрел надежду. То была молодая девушка, со спадающими ниже пояса, засаленными волосами, цвета спелой пшеницы. И хоть она как и все кого я встречал в последнее время лежала без сознания, она была не то чтобы стройна, а даже я бы сказал суховата. Такого я давно уже не видел и даже будто бы оказался в прошлом, почувствовал себя как-то легче, в том смысле, что тело мое будто бы высохло раз в пять, но краем глаза увидев себя в зеркале, пришел в такое бешенство, что зарядил спящей пощечину. Она и не шелохнулась, а я как был тушей так ею и остался.

Первое время Лиличка (я узнал её имя из документов бывших при ней) была для меня символом, какой-то страстью, манией, с которой я совершенно не мог совладать. Я все сопоставлял и решить для себя не мог как это так произошло, чтобы в мире, обратившемся в свалку из жирных тел и убивших себя кукол, могла отыскаться такая вот девушка? После долгих раздумий я решил, что парадокс этот как-то связан с находящимися в библиотеке книгами и здание это тут же обрело какое-то мистическое для меня значение.

Решив не покидать этого таинственного помещения, я обустроил для жилья один из множества читальных залов. Притащив из близлежащих домов необходимой мебели, я расставил её в таком порядке, какой быть может более всего угадил бы спящей. Лиличка спала на отдельной кровати и имела свой шкаф, набитый всевозможными платьями, сапогами и другими атрибутами женской одежды, которые я насобирал по чужим домам. Далось мне это не легко, потому как чтобы забрать ту или иную вещицу, мне приходилось облачать в неё Лиличку, которую я носил с собой.

Сам же я спал на диване за перегородкой, устроенной мною из книжных полок и в общем-то не уделял своей жизни особенного внимания, полагая, что она не более чем навоз для будущих побегов Лиличкиной жизни. Каждый день, утром и вечером, я носил свою подругу в дом напротив, где мы вместе принимали ванну. Я тщательно наносил мыльную пену на её тело и мог подолгу смотреть как лопаются пузырьки, уничтожая то белое и пористое, чьей частью они были и обнажая теплый глянец влажной кожи. Потом я насухо обтирал её тело полотенцем, заворачивал Лилю в два, а то и в три халата и нес её обратно. Мне же более и более в последнее время нравилось ходить обнаженным, потому как было совершенно все равно увидит меня кто-нибудь или нет.