Тварь у порога

Возможно, когда-нибудь небеса простят нас обоих за те греховные, болезненные причуды, которые и стали причиной столь жестокой судьбы! Утомленные посещением традиционных мест паломничества, переполненных всеми остальными так называемыми «обычными» людьми, пресытившись радостями чувственного свойства и подустав от всевозможных приключений, которые постепенно стали казаться нам невыносимой преснятиной, мы со Ст. Джоном перебрали массу эстетических и интеллектуальных занятий, которые позволили бы нам избавиться от гнетущей, опустошающей скуки. На какое-то время мы увлеклись исследованием загадок символистов и экстатического творчества ранних эпигонов Рафаэля, однако довольно скоро охладели и к ним, ибо каждая новая любовь рано или поздно утрачивает свою приятную свежесть и пленительную новизну.

Спасти нас могла лишь мрачная философия декадентов, да и та оказывала свое целебное воздействие лишь благодаря постепенному углублению нашего проникновения в потаенные глубины этого дьявольского учения. Бодлер и Гюисманс[5]

 вскоре перестали потрясать наше воображение, и потому нам не оставалось ничего иного кроме как испытать на себе воздействие непосредственных раздражителей, таящихся в личном опыте и приключениях самого что ни на есть авантюрного свойства. Именно эта окрашенная яркими эмоциями острая потребность в конечном счете и привела нас к тому мерзкому занятию, о котором я сейчас, даже находясь в состоянии дикого страха, вспоминаю с искренним раскаянием и стыдом, ибо его нельзя было назвать иначе как крайним проявлением человеческого порока и извращенности. Короче говоря, мы стали самыми настоящими раскапывателями могил.

Я не в состоянии привести здесь все подробности совершенных нами экспедиций или перечислить хотя бы малую часть тех жутких трофеев, которые «украшали» омерзительный музей, сооруженный нами в громадном каменном доме, в котором мы оба проживали — одни, без единого слуги. Трудно даже представить себе более богохульное, чудовищное творение, чем этот наш музей, в котором с сатанинским, поистине невротически-виртуозным вкусом мы собрали коллекцию образчиков кошмарных, упадочнических творений, призванных возбуждать наши пресыщенные, чувственные натуры.

Музей наш располагался в потаенном месте, расположенном глубоко под землей. Разместившиеся в нем вырезанные из базальта и оникса громадные крылатые демоны исторгали из своих перекошенных, ухмыляющихся пастей струи причудливого, оранжевого и зеленого света, а незаметно расставленные органные трубы надрывно исторгали из себя калейдоскопические мелодии танцев смерти, в которых бесновались, кружась в диких хороводах, сцепившиеся руками и смешавшиеся в кучу багровые кладбищенские твари. Из этих же труб по нашей воле вырывались столь желанные и чарующие ароматы — то запах бледных погребальных лилий, то наркотические благовония последних обителей умерших царствующих особ Востока, а то и — Боже! я даже сейчас не могу без содрогания вспоминать об этом! — чудовищная, наизнанку выворачивающая душу вонь свежеразрытой могилы.

Вдоль стен этой омерзительной палаты высились коробы с античными мумиями, среди которых, впрочем, попадались и вполне благопристойные, вполне натуралистичные, исполненные со всем мастерством таксидермиста чучела людей и животных, а то и надгробные камни, свезенные с древнейших кладбищ всего мира. Во вделанных в стены нишах покоились всевозможные черепа и даже целые головы, дошедшие до нас подчас в почти разложившемся состоянии. Там же можно было отыскать иссохшие, лысые макушки черепов известных благородных господ, равно как и свежие, лучезарно-золотистые головки только что захороненных младенцев.

В музее хранились и многочисленные статуэтки и картины, изображавшие различных зловещих существ, причем некоторые из них были делом наших собственных рук — Ст. Джона и меня самого. В закрытом, сделанном из смуглой человеческой кожи портфеле покоились неизвестные и поистине мерзостные рисунки, которые по слухам принадлежали кисти самого Гойи, хотя последний не осмелился признать за ними свое авторство. Были там и музыкальные инструменты — струнные и духовые, металлические и деревянные, — исторгавшие из себя самые что ни на есть тошнотворные звуки, на которых Ст. Джон и я временами сотворяли весьма причудливые, часто болезненно-нелепые и омерзительно-вычурные диссонансы. Что же до встроенных шкафов эбенового дерева, то в них и вовсе покоились бесчисленные и поразительные в своем многообразии образчики плодов труда кладбищенских воров, своим безумным свойством и извращенностью способные поразить любое человеческое воображение. Там же находился и тот самый предмет, о котором мне не следовало бы никому рассказывать — слава Богу, что я успел избавиться от него еще до того, как решился наложить на себя руки!