Тварь у порога

Те хищнические вылазки, которые позволяли нам приобретать все эти невероятные «сокровища», всякий раз представляли собой поистине виртуозные и потому надолго запоминающиеся мероприятия. При этом мы отнюдь не вели себя как какие-то заурядные кладбищенские воры, но работали исключительно при особом расположении и фазе луны, очертаниях ландшафта, в должном окружении, при определенной погоде и в конкретное время года. Подобные забавы являлись для нас способом достижения самого утонченного эстетического самовыражения, и мы всегда с неизменной тщательностью заранее прорабатывали их мельчайшие детали. Неподходящий час, неподобающее освещение или отвратительное состояние влажной почвы могли совершенно свести на нет то экстатирующее, трепетное состояние, которое возникало при эксгумации некоторых особо зловещих и мрачных секретов земли. Наша тяга к новизне и пикантным условиям работы носила поистине лихорадочный, ненасытный характер — при этом Ст. Джон неизменно выступал в роли лидера и именно он привел меня к тому нечестивому, проклятому месту, которое и навлекло на нас все эти неисчислимые и неизбежные напасти.

По какому же зловещему зову рока уступили мы тогда собственному влечению и пришли на то ужасное голландское кладбище? Пожалуй, в основе всего этого лежали темные слухи и легенды, источник которых на протяжении более чем пяти столетий лежал в земле, ибо сам в свое время был кладбищенским вором, похитившим из таинственной усыпальницы хранившийся в ней зловещий предмет. Я до сих пор отчетливо помню последние мгновения, предшествующие нашему открытию: бледная осенняя луна, зависающая над могилами и отбрасывающая повсюду ужасные тени; гротескные деревья, угрюмо склонившие свои спутанные ветви над зарослями неухоженной травы и рассыпающимися надгробиями; бесчисленные полчища небывало крупных летучих мышей, снующих на фоне сизовато-бледной луны; густо увитая плющом древняя церквушка, устремившая в серовато-синее небо свой громадный, призрачный палец-шпиль; фосфоресцирующие насекомые, снующие в похожем на мерцание свечи у гроба покойника беспокойном и бесконечном танце под притулившимся в дальнем конце кладбища вековым тисом; запахи влажной земли, сопревшей растительности и еще чего-то уже менее понятного, смешавшиеся с доносящимися с моря и близлежащих болот ночными ароматами; и, самое ужасное — едва уловимый, низкий, глухой лай какой-то гигантской собаки, которую мы ни разу не видели и даже не представляли себе, где именно она находится. Едва услышав тогда этот намек на слабый лай, мы невольно встрепенулись, поскольку на память сразу пришли имевшие хождение среди местных крестьян сказания — ибо тот, могилу которого мы столь усердно разыскивали и наконец отыскали, много веков назад был найден на этом самом месте, растерзанный и изуродованный когтями и зубами какого-то неведомого зверя.

До сих пор я помню, сколь энергично вгрызались мы в могилу этого кладбищенского упыря и сколь потрясло нас то, как должны были мы смотреться в те минуты со стороны: могила, бледная, наблюдающая за нами луна, чудовищные тени, причудливые деревья, титанические летучие мыши, античная церковь, танцующие мертвенные огоньки насекомых, одуряющие запахи, слегка постанывающий ночной ветер и странный, едва различимый лай неведомого существа, в самом существовании которого мы отнюдь не были тогда уверены.

Наконец наши лопаты наткнулись на что-то более твердое, чем сырая земля, и вскоре нашим взорам предстал покрытый коростой минеральных отложений полуистлевший продолговатый ящик. Впрочем, на поверку он оказался необычайно крепким и тяжелым, но нам все же удалось — хотя и с большим трудом — откинуть крышку, после чего мы с нетерпением стали всматриваться в его содержимое.

Несмотря на миновавшие с тех времен пять столетий, большая — как ни странно, но действительно большая — часть этого самого содержимого достаточно хорошо сохранилась. Скелет, хотя и истерзанный и смятый в некоторых местах челюстями неведомого существа, практически не распался на части, и мы с вожделенным любопытством взирали на чистый и белый череп, длинные крепкие зубы и пустые глазницы, которые некогда так же, как и наши собственные глаза в данный момент, горели лихорадочным, алчущим пламенем.

В гробу также лежало что-то похожее на амулет довольно странной и весьма экзотической формы, который, судя по всему, когда-то был на шее усопшего. На амулете было запечатлено символическое изображение присевшего на задние лапы крылатого зверя, а возможно, и сфинкса, с похожей на собачью мордой, и все это с типично античным восточным изяществом было вырезано из небольшого куска зеленого жадеита. Облик крылатого существа поражал своей подчеркнутой омерзительностью, словно воплотившей в себе одновременно смерть, бесстыдство и злобу. Изображение было окружено надписью, исполненной на языке, о котором ни я, ни Ст. Джон не имели ни малейшего представления, а на тыльной стороне, подобно личному клейму мастера, был выгравирован гротескный и угрожающий череп.