Творчество

— Вот-вот! Я и студентам это втолковываю. И еще строже с них спрашиваю. Нашлись такие худосочные — пробовали возражать: дескать, свирепствует Иваков, превышает экзаменационные требования. Ну, а я в партийный комитет. Ничего не значит, что сам беспартийный. По-партийному желаю ставить вопрос... И, кстати, встретил полное понимание!

До позднего часа продолжался разговор. Иваков спешил высказать свое суждение по множеству вопросов: клеймил двуличие Лиги Наций и рассказывал о грандиозном плане реконструкции Москвы, обсуждал выступления советских делегатов на конгрессе защиты культуры, начавшем свою работу в Париже, говорил о новых рекордах советских летчиков, эпроновцев, авиамоделистов...

— Недаром прошлый, тридцать четвертый год называют годом рекордов. А вот вам новые рекорды!.. Как же назовем мы этот год?

Ночной, затихшей Москвой возвращались Веденин и Нина Павловна в гостиницу. Снова шли через Красную площадь. Теперь она была пустынной. Лишь иногда с торопливым шорохом проносились машины. Над куполом кремлевского дворца пламенел и струился красный флаг...

— Геннадий совсем тебя заговорил? — спросила Нина Павловна.

— Напротив. Живая, широкая душа!

И вдруг усмехнулся:

— А знаешь ли, Нина, что такое Освод?

— Нет, Костя. Это что такое?

— Весьма полезная организация. Общество содействия спасению на водах.

Нина Павловна удивленно посмотрела на мужа. Он казался оживленным, но это не могло обмануть Нину Павловну. Она заметила, как подергивается левая бровь.

— Ты чем-то недоволен?

— Недоволен? Нисколько!

Зоя крепко спала, уткнувшись лицом в подушку. Вскоре Нина Павловна потушила свет.

— Спокойной ночи, Костя.

— Спокойной ночи.

Однако все было иначе в эту ночь, чем в предыдущую, в поезде. Сон не торопился к Веденину. Легкая дремота то и дело прерывалась. И теперь, оставшись наедине со своими мыслями, Веденин не мог не признаться себе, что действительно испытывает какое-то недовольство или раздраженность.

— Что же это такое? Откуда этот скверный осадок? Неужели из-за встречи с Векслером? Ничего подобного! Ископаемое существо! Но почему он спросил... Я правильно ответил: нет, сейчас работой своей недоволен. А вот теперь, вернувшись...

Снова приблизилась дремота. Снова отхлынула.

— Чувство персональной, личной ответственности!.. Но разве когда-нибудь я утрачивал это чувство?.. Разве в нашем искусстве, в нашей живописи оно не звучит все сильнее?.. Что же тогда тревожит меня? Или то, что Векслер рассказал об Андрее? Еще не известно, есть ли правда в этом рассказе!

Заснул лишь под утро. Проснулся как от толчка. Нина Павловна причесывалась перед зеркалом. Зоя плескалась рядом, в умывальной.

Затем на цыпочках вернулась в номер, но увидав, что отец проснулся, тотчас начала рассказывать о вчерашнем спектакле.

— Играл весь первый состав. Как играли.. Я нарочно программу сохранила. Для Сергея. Пусть завидует!

И предложила:

— Хочешь, папа, пойти со мной в зоопарк?

— Не смогу. В час дня деловая встреча.

— В час дня? А сейчас нет десяти. Я покажу тебе разных зверей. И не в клетках, а будто на свободе.

— Не в клетках? Тогда боюсь.

— Но я же объясняю — только кажется, что на свободе.

— Все равно боюсь. Иди одна.

От завтрака отказался. Попрощавшись с женой и дочерью, заторопился на улицу. И снова, остановившись на перекрестке, ощутил ту встревоженность, которая ночью отгоняла сон.

— Пустяки! О чем мне тревожиться? До встречи с Бугровым могу посмотреть Москву. Каждый раз она радует новыми красками.

Веденин шел по быстротечным улицам, огибал строительные участки, над которыми возносились ажурные многоэтажные каркасы, разглядывал павильоны метро... Он спустился в метро по непрерывным ступеням эскалатора. Прошел на перрон по туннелю, стенами которого был ослепительно полированный мрамор, гирлянды бронзовых цветов, блики и отражения огней... Приближались и, приняв пассажиров, дальше устремлялись поезда, оставляя за собой замирающий гул. Потом, с приближением нового поезда, гул возвращался, усиливался. Казалось, и сюда, под землю, пробивается шум Москвы, строящейся, подымающейся, расправляющей могучие плечи.

Так думал Веденин, захваченный красотою того, что раскрывалось перед ним от станции к станции. Но чем плотнее становились эти впечатления, тем острее становилось и чувство встревоженности. Словно пытаясь сбежать от нее, Веденин поднялся наверх... В Третьяковскую галерею он приехал задолго до условленного часа.

Не только вестибюль галереи, но и широкая площадка, отгороженная от улицы массивной оградой, — все было заполнено посетителями. Здесь были группы и школьников и студентов, были москвичи, пришедшие со своими семьями, были и приехавшие издалека (в людском потоке промелькнуло смуглое лицо под тюбетейкой, расшитой пунцовыми цветами). Яркий день, светлые одежды, щебет детей, перекличка голосов — все это придавало окружающему оттенок праздничной приподнятости. Но Веденин ничего не замечал. Он очнулся лишь тогда, когда поток посетителей приблизил его к самому входу. Еще минута — и в лицо пахнула прохлада музейных зал.