Ты будешь жить (сборник)

Бой с тенями

Мы спим в бывшем пошивочном цехе, переделанном под кубрик.

Когда-то это была обычная, классическая швейная мастерская. Со стенами, выкрашенными голубенькой краской, побеленными извёсткой потолками. С решетками на окнах первого этажа, сваренными из прутьев арматуры. С разбитой доской передовиков производства, забытой в углу, портретом вождя революции, обнаруженном в подвале, и подвальными крысами, которые появлялись в самых неожиданных местах, внося крики и оживление в наш и без того беспокойный ритм жизни.

Степаныч раздобыл где-то двухъярусные металлические кровати с панцирной сеткой. Кровати кое-где покрылись ржавчиной, не хватало также металлических спиралей, но всё же это лучше, чем спать на деревянных топчанах, называемых вертолётами. Окна кубрика заложены мешками с песком, в углу печка-буржуйка. Для уюта и удобства мы притащили сюда стол и стулья. У входа ящики с патронами. Там же несколько автоматов. На стволы надеты солдатские кружки.

Я, не раздеваясь, падаю на кровать, автомат ставлю рядом с кроватью. Закрываю глаза и представляю, что держу в руке теплую Машкину ладошку. Медленно, но неотвратимо проваливаюсь в сладкую нирвану. Мне снится сон. Я кукла-марионетка, играющая в спектакле. К моим голове, рукам и ногам привязаны нитки, которые заставляют меня двигаться, шевелить руками, ногами. Левой… правой, движение руками, какие-то чужие, не мои слова.

Вокруг меня такие же куклы. Мы исполняем всё, что нужно нашему кукловоду: ходим, дерёмся, смеёмся и плачем. Зрителей не видно.

Но они где-то здесь, рядом, они наблюдают за нами, я ощущаю их присутствие, дыхание, взгляды из темноты.

Мне некогда думать, в голове только одна мысль – не выпасть из ритма, шагать в ногу. Раз-два, прямо, раз-два, влево.

Внутри меня поднимаются злоба и бешенство. Я хочу закричать: – Не хочу! Я выхожу из игры! – Но натянутые нитки не дают мне остановиться и спектакль продолжается. Наконец всё закончено, я стою на краю сцены с бессильно опущенными руками и вдруг слышу аплодисменты зрителей.

Просыпаюсь от частых хлопков тах-тах-та….та-татах… Это не аплодисменты, это садит пулемёт.

Бросаемся к окнам, превращённым в бойницы. В небо взлетают осветительные ракеты, оранжевые тени скользят по земле. На улице не видно ничего: темно-синее небо и чернота, и в этой темноте летят трассеры.

Беленко спросонья кричит:

– Кто стреляет?

Ему отвечают:

– Кто, кто? Марсиане в пальто!

К пулемётным очередям добавляется стрекот наших автоматов.

Прибегает Степаныч:

– Тихо, раздолбаи, прекратить пальбу!

Объясняет, что случилось. Ночью, часовой заметил огонёк сигареты в слуховом окне, на чердаке школы. Решил, что там прячется вражеский снайпер. С перепугу, в течение двух минут, расстрелял два магазина. Стрельбу услышал пулемётчик на крыше комендатуры, поддержал огоньком. Потом вступили в бой наши бойцы и омоновцы. Воевали полночи. Трупы боевиков в школе не обнаружили. Ротный сказал, что скорее всего ваххабиты унесли их с собой.

Чтобы отметить победу, Гизатулин достаёт из заначки фляжку с водкой, призывно машет мне рукой. Я, в отличие от командира отделения разведки, не лошадь, чтобы пить среди ночи, у меня есть принципы. Решительно отказываюсь.

Утром, не выспавшиеся и злые, мы толпимся в кубрике. Слышно, как за стеной орёт ротный:

– Где разведчики? Гизатулина ко мне!

Когда в армии тебя внезапно дёргают к начальству, не жди ничего хорошего. Ромка в полном ауте. От него разит свежим перегаром.

– Зараза… Учует. Иди ты!

На сапогах ротного жёлтая чеченская грязь.

– Где старшина?

– У соседей, договаривается о взаимодействии. Я остался за него.

Майор разворачивает карту, тычет грязным пальцем.

– Сейчас берёшь БРДМ, троих разведчиков и выдвигаешься вот сюда. Там вас встретят офицеры военной прокуратуры, ну и особисты, куда же без них. Остаётесь при них до особого распоряжения. Выполнять!

– Есть.

Похватали оружие, Заяц, Серый и Першинг прыгнули на броню. Я сел за пулемёт. Механика-водителя нет.

Митя Першинг бъёт прикладом автомата по броне.

– Механ!.. Механ блин! Где ты есть?

Андрюша Шашорин, бежит лёгкой трусцой, в руках у него три сухпая.

– Чего разорались, на войну не успеете?

Механ злой, как собака. Пока мы прохлаждались, он с утра успел почистить пулемёты и перетащил в бардак боекомплекты для ПКТ и КПВТ.

Он долго не может успокоиться.

– Старшина, морда козья, два сухпая зажал. Наверное опять чехам продал.

В Чечне воруют и продают всё, что можно. Все, кто может. Генералы крадут эшелонами, удачливые прапора – машинами. Наш старшина меняет говяжью тушёнку на водку.

С кургана Грозный виден, как на ладони, вчера здесь откопали захоронение, братскую могилу.

В яме уложены несколько десятков тел славянской внешности. У всех руки скручены проволокой.

Многие лица обезображены выстрелами, кажется, что головы им разбивали молотком или обухом топора. Глаза, уши, рты забиты землёй. Те, что лежат сверху, на вид совсем школьники, несчастное поколение семидесятых, недоедавшие дети безработных отцов. Грязное, разорванное, прожжённое обмундирование, обезображенные тела.