Ты и я

Она ответила не сразу. Не открывая глаз, проговорила:

— Да, спасибо.

— Это одеяла графини… Старые и немного вонючие.

— Графини?

— Да, той, что жита тут раньше. Представляешь, папа купил дом и не выгнал ее. Ждал, пока умрет. Чтобы помочь ей. Все эти вещи принадлежали графине Нунцианте.

— А… Он купил на условиях пожизненного содержания.

— Что это значит?

— Не знаешь, что такое пожизненное содержание?

— Нет.

— Это когда человек, у которого нет родственников или нет никаких денег, очень дешево продает дом, оставляя за собой право жить в нем до самой смерти… Трудно объяснить… — Она усмехнулась. — Постой, сейчас объясню как следует… — Она говорила медленно, как бы с трудом подбирая слова. — Представь себе, что ты старик и у тебя нет никого, у тебя жалкая пенсия, и что ты тогда делаешь? Продаешь дом вместе с собой, и только после твоей смерти дом и все имущество в нем переходят тому, кто его купит… Понял?

— Да. — Я ничего не понял. — Но на какой срок?

— Зависит от того, когда умрешь. Через день или через десять лет. Говорят, что после того, как продашь на таких условиях, никогда не умрешь. Умирающий продает дом при условии пожизненного содержания, а потом живет еще двадцать лет.

— Как же так?

— Не знаю… Но думаю, если люди надеются, что ты умрешь…

— Выходит, если купил дом, то должен надеяться, что старик скоро умрет. Это плохо.

— Молодец. Выходит, папа… купил… ваш дом, когда она… — Оливия замолчала. Я ждал, что она закончит свою мысль, но увидел, что руки ее внезапно упали, будто ей выстрелили в грудь, пепел осыпался на шею.

Я осторожно приблизился к ее лицу и прислушался. Она дышала.

Я вынул у нее изо рта окурок, взял одеяло и укрыл ее.

Когда я проснулся, солнце сияло уже высоко в синем, безоблачном небе. Пальму качало от ветра. В Кортине стояла прекрасная погода для катания на лыжах.

Оливия спала, свернувшись калачиком, уткнувшись лицом в грязную подушку. Должно быть, она действительно очень устала.

Пусть отдохнет еще немного, решил я и вспомнил, что выключил мобильник. И как только включил его, сразу же получил три эсэмэски. Две от мамы. Она беспокоилась и просила позвонить ей, как только наладится связь. Третья от отца. Он писал, что мама тревожится и что я должен позвонить ей, как только заработает телефон. Я позавтракал и сел играть в «Соул Ривер».

Оливия проснулась час спустя.

Я продолжал играть, время от времени поглядывая на нее. Мне хотелось дать ей понять, что я тверд в своем намерении и не из тех, кем можно командовать.

Она выглядела так, словно какое-то чудовище пожевало ее, а потом выплюнуло, потому что она оказалась горькой. Ей понадобилось полчаса, чтобы подняться. На щеках и на лбу отпечатались складки от подушки. Она терла глаза и облизывала зубы. Наконец произнесла хриплым голосом:

— Воды.

Я принес ей воды. Она вцепилась в бутылку. Потом принялась, морщась от боли, ощупывать свои руки и ноги.

— У меня все болит. Слово колючая проволока внутри.

Я заметил:

— Ты, наверное, простудилась. У меня тут нет лекарств. Тебе надо бы сходить в аптеку. Тут, на площади…

— Я не в силах никуда идти.

— Как? Ты ведь обещала, что утром уйдешь.

Оливия потрогала свой лоб.

— Вот таким, значит, тебя вырастили? Мерзавцем? Дело не только в воспитании, должно быть, в тебе самом что-то не так, как надо.

Я промолчал, опустив голову, не зная, что ответить. Ну какого черта ей от меня надо? Она мне даже не сестра. Я не знаком с нею. Я никому не досаждал, чего она привязалась ко мне? Проникла в мою нору обманным обещанием, а теперь не хочет уходить.

Она встала с трудом, на лице гримаса боли, опустилась на колени и посмотрела на меня. Зрачки у нее оказались такие большие и черные, что почти не виднелась голубая радужка.

— Видишь ли, раз прячешься и устраиваешь какие-то свои дела, выходит, нехороший ты человек. Совсем нетрудно понять это.

Она словно прочитала мои мысли.

— Мне жаль… Но тут не хватит еды на двоих. Только поэтому. К тому же здесь нужно соблюдать тишину. И потом… Нет. Не получится. Мне нужно остаться здесь одному, — промямлил я, сжимая кулаки.

Она подняла руки, словно сдаваясь:

— Хорошо, ухожу. А ты засранец.

— В самом деле.

— И с головой у тебя не в порядке.

— Совершенно верно.

— И воняешь к тому же.

Я понюхал у себя под мышкой.

— Какое это имеет значение? Я здесь один. Могу вонять сколько мне угодно. И потом, кто бы говорил… От тебя тоже несет…

Тут зазвонил телефон.

Это мама. Я притворился, будто не слышу, надеясь, что он замолчит. Но телефон продолжал звонить.

Оливия посмотрела на меня:

— Не хочешь отвечать?

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что не хочу.

Телефон продолжал звонить. Мама, должно быть, вне себя от злости. Я так и представил ее себе — сидит в своей комнате на кровати и злится. Я вскочил на комод и дотянулся до мобильника. Ответил:

— Мама.

— Лоренцо, все в порядке?

— Да.

— Я звонила тебе уже сто раз.

— Получила мою эсэмэску?

— Но скажи мне, разве можно себя так вести? Ты должен был позвонить мне перед тем, как отправиться в этот приют в горах.

— Знаю… Прости, дело в том, что мы уехали неожиданно. Я собирался позвонить тебе.