Ты, уставший ненавидеть

О будущем Юрий старался не думать. Все равно ничего изменить он уже не мог. Оставалось думать о прошлом. Вначале он все время вспоминал Нику, все их знакомство, день за днем, но затем понял, что при мыслях о ней он слабеет. Нет, и об этом думать нельзя. Тогда Юрий стал вспоминать то, к чему редко возвращался там, на воле, – о детстве. Это было слишком давно и слишком грустно. Но здесь, среди душного полумрака, Орловский вновь припомнил их большую уютную квартиру, молодую маму, любившую ездить на балы и званые вечера, красивую, в ярких нарядных платьях, всегда с цветком, заколотым у воротника. Вспомнил отца – такого доброго, уютного, когда он приходил к нему в детскую, и строгого, резкого – в парадной генеральской форме, собирающегося на службу. Блестящие отцовские эполеты почему-то всегда пугали Юрия, и суровый отец – вернее, казавшийся суровым – то и дело посмеивался, утверждая, что такому трусишке никогда не стать офицером…

Да, Орловский-младший так и не стал офицером. Офицером был Андрей, его брат, успевший закончить юнкерское училище как раз накануне Великой войны. Юрий хорошо помнил брата в блестящей новенькой форме. Мать плакала, а Андрей смущенно утешал ее, хотя утешить было нечем: молодой поручик уходил на войну…

Юрий учился в гимназии, в четвертом классе, и мечтал поступить на юридический после окончания, когда грянула невероятная новость об отречении Государя, а еще через неделю пришла телеграмма о смерти отца. Генерал Орловский был растерзан озверевшей солдатней на Юго-Западном фронте.

Брат вернулся домой в ноябре, злой, небритый, в солдатской шинели без погон. И мать снова плакала, но капитан Орловский был тверд: он уезжал на Дон. Юрий помнил, как они прощались – брат и их сосед, давний знакомый отца, служивший в дивизии Орловского-старшего. Соседа звали дядя Миша, он был тоже в шинели без погон, но не солдатской, а офицерской. Оба уезжали в Ростов, и мать, проводив друзей, без сил опустилась на стул и проговорила, ни к кому не обращаясь: «Не увижу…» Юрий запомнил ее слова, хотя тогда, в ноябре проклятого года, твердо верил, что и брат, и дядя Миша обязательно вернутся, и вернутся с победой.

Андрей Орловский умер от тифа в полевом лазарете где-то на Южном фронте в 20-м. Об этом семья узнала через год, когда в Столицу вернулся врач, бывший офицер врангелевской армии, который и похоронил Андрея. Терапевт, тогда еще Совсем молодой и бледный от перенесенной болезни – тиф все же пощадил его, ~ передал Юрию золотой портсигар, который отец когда-то подарил старшему сыну. Портсигар продали позже, когда стало нечего есть и мать тяжело заболела…

Дядя Миша тоже не вернулся. Его жена – тетя Ксения – долго ездила в поисках мужа, но узнала лишь то, что бывший гвардейский офицер Михаил Модестович Корф пропал без вести летом 19-го…

Детство кончилось. Мать все время болела, пришлось искать работу. На какой-то миг Юрию показалось, что ему повезло: его приняли в университет ~ правда, не на юридический, а на историко-филологический – и даже дали стипендию, позволявшую сводить концы с концами. Юрий учился отлично, но летом 1927-го последовал арест, после чего пребывание «классово чуждого» студента в пролетарском вузе стало невозможным…

Тогда же, в 27-м, арестовали сына дяди Миши Володю, которому не исполнилось и шестнадцати. Орловский пытался узнать, что случилось с парнем, но тщетно. Лишь через три года он узнал, что Корф» младший бежал из страшной «Девятки» – Соликамского лагеря – и пропал без вести посреди бескрайней зимней тайги…

Мать умерла в 29-м. Год назад скончалась тетка – та самая двоюродная бабушка, которая приютила Юрия в своем флигельке. Больше на этой земле Орловских не осталось. Юрий был последний – не добитый победившей властью рабочих и крестьян. И теперь, в темной мертвой камере, он еще раз почувствовал, что прав. Он не успел на фронт в 20-м. Что ж, у него есть свой фронт. И никто не сможет доказать, что он не имеет права на ненависть. Он боролся как мог. И будет бороться до конца.

Знакомый следователь на этот раз встретил Юрия почти как товарища по борьбе. Он даже подмигнул, сунул открытую пачку «Герцеговины» и кивнул на стол:

– Узнаешь?

На столе грудой лежали знакомые конверты – с приметным зубчиком по верхнему краю…

– Так… – Физиономия энкаведиста стала серьезной, он извлек несколько отпечатанных на машинке страничек. – Читай и подписывай!

Это были его показания. Следователь записал все точно, разве что добавил от себя эпитеты, среди которых преобладали «злобный», «закоренелый» и «лютый». Все это относилось, естественно, к врагам родной Советской власти.

– Все верно? – Следователь нетерпеливо поглядывал на Орловского, держа наготове ручку.

– Да, – вполне искренне признался Юрий. – Все правильно.

Он вздохнул и подписал. Все кончено…

– Во! – констатировал следователь. – Теперь, бля, порядок! Ну чего. Орловский, я написал все чин-чином: помощь следствию, искреннее раскаяние – глядишь, разберутся…

– А когда суд? – не удержался Орловский. Следователь удивленно поглядел на него и покачал головой: