Тысяча бумажных птиц

Вот скамейка Одри. В голове – куча вопросов. Вот луна глядит с неба на Милли. В темноте ей некого обнять, поэтому она обнимает свои колени. Что имел в виду Гарри? Но небо слишком огромное, чтобы отвечать на глупые детские вопросы. Небо лишь наблюдает издалека.

Зачем притворяться, что тебя что-то здесь держит?

Слова Гарри никак не идут у нее из головы. Надо было спросить, почему ее никто не замечает, почему она спит в Секвойной роще, но она не уверена, что хочет знать. Она даже не может решить, волшебная это луна или зловещая.

Некоторые люди ее замечают: женщина, читающая газету, мама с коляской, вечно одетая в шубку из искусственного меха. Есть еще фотограф, который всегда машет ей, когда видит. Однажды какая-то старушка легонько ущипнула Милли за щеку, словно пыталась схватиться сухими пальцами за ее детство. Изо рта у старушки пахло болезнью и леденцами.

У Милли нет часов, но она надеется, что уже скоро будет рассвет. Может быть, завтра она встретит Джону. Может быть, Джона ее заметит. Но она ждала столько недель! Луна поднимается еще выше, и – смотрите, – вот тень от кустов, тень от скамейки. Милли резко оборачивается, словно кто-то дернул ее за футболку. Она высматривает на земле свой силуэт, пятно тени в форме растрепанных волос, худеньких плеч. Но есть только девочка без тени и тихое озеро под серебряным светом луны. Шрам на виске начинает пульсировать болью.

Ее неверие мечется, как мотылек, бьющийся о стекло электрической лампочки, и внутри сияющей стеклянной сферы она видит желтое платье. Милли кладет голову на мягкий, теплый живот этой женщины. Но тепло исчезает, и остается только магнитик на холодильнике – маленький слоник, заляпанный отпечатками пальцев и чем-то белым, кажется, высохшим йогуртом. Пятно превращается в молочно-белую луну в темном небе, и Милли снова одна на холодной скамейке – сидит, обнимает себя за плечи. Она открывает рот, и сначала крик застревает в горле, а потом рвется наружу и отражается эхом от звезд. Ее «нет» теряется в необъятной ночи.

Игра в каштаны

Деревья еще не сбрасывают листву, но темнеть стало раньше. Лето закончилось. У Джоны с Хлоей не было никаких ссор, никаких откровений, когда открывается страшная правда; была только катастрофически тихая гармония, не дававшая Хлое уйти.

В один из октябрьских вечеров они сидят в каком-то пафосном, модном баре. Кейт спрашивает у Хлои, хочет ли она детей.

– Нет конечно! Зачем? Я ценю свою свободу.

Джона резко подается вперед:

– Ты мне этого не говорила.

Тишина сгущается.

– Кому нужна эта ответственность? – продолжает Хлоя. – Все эти страхи…

Она умолкает. Воротник водолазки вдруг становится тесным и давит на шею. Но Кейт ничего не замечает, опьяненная не столько вином, сколько редкой возможностью выбраться на целый вечер из дома.

Она кокетливо снимает с рукава Джоны какую-то нитку.

– Мы все уверены, что ты будешь хорошим отцом. Ты еще хочешь детей?

– Ну, да. Когда-нибудь. Когда встречу ту самую женщину.

Все оборачиваются к Хлое, и она улыбается, хотя ей хочется убежать – улететь прочь, – но почему-то ей представляется только падение, ее лицо, разбитое о холодный асфальт, переломанные руки, так и не ставшие крыльями. Она хлопает ладонью о ладонь, надеясь перевести разговор на другую тему. Муж Кейт так сильно смущен, что предлагает купить всем выпить. Хлоя прижимается к Джоне, притворяясь, что они пара, которая знает друг друга, что у них «все хорошо».

Позже, на автобусной остановке, Хлоя нарезает круги по асфальту.

– Чего ты хочешь, Хло?

– Чтобы скорее пришел автобус.

Джона садится, совершенно опустошенный. Он слишком крупный для красной пластиковой скамеечки.

– Ты чего злишься? Из-за моих слов?

– Я не знала, что я для тебя – перевалочный пункт.

– Это несправедливо. Чего ты ждала, Хло? Мы сразу обговорили, что это не навсегда.

– Блин. Я написала тебе письмо.

Она стоит на краю тротуара, как на краю пропасти. Сколько раз она жалела о том, что нельзя повернуть время вспять и не отдавать ему чертову птицу?

– Кстати, о противоречивых сигналах. – Он уходит от темы. – Ты даже ни разу не пригласила меня к себе.

Перед мысленным взором Хлои встают ее стены, увешанные портретами Милли. Ей было плевать, что подумает Клод, но с Джоной все по-другому. Она представляет каждую тщательно прорисованную ресничку, но Джона загораживает ей обзор – пустынная улица, отсутствующий автобус. Джона в оранжевой брезентовой куртке: деревянные пуговицы, капюшон, подбитый овечьим мехом.

Она сует руки в карманы.

– Где этот чертов автобус?

– Не меняй тему, Хло. Как иначе мы сможем друг друга узнать?

– Я вот она, здесь.

– Но я даже не думал, что ты не хочешь детей. Что у нас разные представления…

Ее смех – как лобовая атака.

– Ты еще в самом начале ясно дал понять, что у нас нет будущего. А теперь вдруг возникли какие-то дети? – Ей самой не нравится, как звучит ее голос. Слишком звонко, слишком пронзительно. – Если ты ищешь кого-нибудь вроде Кейт, то ты явно ошибся адресом. Я даже тортик испечь не сумею.