Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Леллуин Томпсон прислал телеграмму из Москвы, в которой утверждалось прямо противоположное. Посол был убежден, что замечания, высказанные Хрущевым в парке Горького, «были еще одним свидетельством того, что „холодная война“ началась вновь. Я почти не сомневаюсь, что Хрущев надеется на отмену президентом своей поездки… Все признаки свидетельствуют о намерении Хрущева попытаться извлечь максимальную пропагандистскую выгоду из встречи в верхах, а не о его стремлении действительно провести серьезные переговоры».

Гудпастер принес это послание в Овальный кабинет днем. Президент прочитал его, надел шипованные ботинки и примерно с час играл в гольф на южной лужайке. По свидетельству Анны Уитмен, он вернулся «взвинченным, напряженным и сказал, что у него подскочило давление».

Что бы там ни говорили о выдержке и спокойствии Эйзенхауэра в эти дни, но он действительно попал в очень трудное положение и сильно нервничал. Он хотел ослабить международную напряженность, но лишь обострил ее. Он всегда выступал за коллективные усилия и моральные принципы, а столкнулся с ложью и административным хаосом. Все, что было столь присуще ему — осторожность, терпение, организаторские способности, военное умение и даже удача, — исчезло именно в тот момент, когда он более всего нуждался в них.

И все же надежда, что все как-нибудь обойдется, еще не оставляла Эйзенхауэра. Утром за завтраком в Белом доме он сказал конгрессменам-республиканцам, что не откажется от поездки в Советский Союз, если только Хрущев не отменит приглашение. А после заседания кабинета, состоявшегося тем же утром, попросил Гертера и Гейтса «прекратить любую деятельность, которую советская сторона могла бы счесть провокационной». Гудпастер дал аналогичное указание Аллену Даллесу.

Накануне, обсуждая с госсекретарем тактику поведения на встрече в верхах, Эйзенхауэр исходил из того, что инцидент с У-2 можно будет если не уладить, то хотя бы обойти стороной, чтобы он не мешал нормальной работе совещания. Конечно, рассуждал президент, советский премьер, вероятно, попытается направить ход событий в нужное ему русло. Тогда Эйзенхауэру придется выложить на стол неоспоримые доказательства непомерной шпионской деятельности Советского Союза в Америке. Но еще лучше, если Хрущев поднимет вопрос об У-2, просто отшутиться и перейти к другой теме. Или даже так: дать ему возможность порассуждать об этом инциденте сколько захочет, а затем спокойно предложить, чтобы он пришел поговорить приватно, тет-а-тет.

Эйзенхауэр хотел, чтобы Гертер еще до начала переговоров в Париже позвонил Хрущеву и попытался выяснить, к чему будет вести дело советский премьер. Но Гертер отсоветовал: Хрущев непременно воспримет это как признак слабости. Тогда Эйзенхауэр попросил Гертера устроить так, чтобы Хрущев пришел в резиденцию американского посла в Париже после окончания первого дня заседаний.

В Вашингтоне ясно представляли, что Хрущев попытается заработать максимальный пропагандистский успех на инциденте с У-2 и лживых, противоречащих друг другу официальных заявлениях американских представителей. Поэтому многие советники предлагали Эйзенхауэру отказаться от признания своей вины, а свалить все на того же Аллена Даллеса. Это спасет не только лицо президента США, но и предстоящую встречу в верхах.

Однако Эйзенхауэр решительно отверг такой путь. Прежде всего потому, что это неправда и несправедливо по отношению к Даллесу. А во-вторых, если он даже так и поступит, Хрущев может отказаться иметь с ним дело, потому что президент не контролирует поступки своих министров.

Все, кто когда-либо имел отношение к майскому кризису или занимался его изучением, задаются вопросом — ну а если бы Эйзенхауэр все-таки свалил всю вину на Даллеса, Биссела или кого-нибудь еще, не помогло ли бы это разрядить обстановку и вернуть ход истории в русло разрядки? Трудно сказать.

Естественно желание понять, что же заставило Хрущева занять столь жесткую и непримиримую позицию. Неприкрытый шпионаж? Но ведь Советский Союз сам занимался тем же еще похлеще американцев. Отказ Запада уйти из Берлина? Но Хрущев знал об этом уже в марте. Почему же он так взъярился в мае? Боялся, что поездка Эйзенхауэра в Советский Союз вызовет волну симпатий к американцам и их образу жизни? Но в пропаганде и манипуляциях общественным мнением Хрущев любому политику мог дать фору.

Сам Эйзенхауэр полагал, что советский премьер хочет использовать инцидент с У-2, чтобы взорвать НАТО изнутри, отколоть Францию и Англию от США. Но из многочисленных высказываний Хрущева в своем окружении это стремление совсем не прослеживалось.