Тысяча и одна ночь

Когда же настала сто восемьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ифрит Дахнаш и ифритка Маймуна до тех пор несли царевну Будур, пока не опустились и не положили её рядом с юношей Камар-аз-Заманом на ложе. И они открыли их лица, и оба более всех людей походили друг на друга, и были они словно двойники или несравненные брат и сестра, и служили искушением для богобоязненных, как сказал о них ясно говорящий поэт:

О сердце, одного красавца не любя,Теряя разум в ласках и мольбах пред ним;Полюби красавцев ты всех зараз – и увидишь ты:Коль уйдёт один, так другой придёт тотчас к тебе.

А другой сказал:

Глаза мои видели, что двое лежат в пыли,Хотел бы я, чтоб они на веки легли мои.

И Дахнаш с Маймуном стали смотреть на них, и Дахнаш воскликнул: «Клянусь Аллахом, хорошо, о госпожа! Моя любимая красивей!» – «Нет, мой возлюбленный красивей! – сказала Маймуна. – Горе тебе, Дахнаш, ты слеп глазами и сердцем и не отличаешь тощего от жирного. Разве сокроется истина? Не видишь ты, как он красив и прелестен, строен и соразмерен? Горе тебе, послушай, что я скажу о моем возлюбленном, и если ты искренно любишь ту, в кого ты влюблён, скажи про неё то, что я скажу о моем любимом».

И Маймуна поцеловала Камар-аз-Замана меж глаз многими поцелуями и произнесла такую касыду[222].

«Что за дело мне до хулителя, что бранит тебя?Как утешиться, когда ветка ты, вечно гибкая?Насурьмлён твой глаз, колдовство своё навевает он,И любви узритской[223] исхода нет, когда смотрит он.Как турчанки очи: творят они с сердцем раненымДаже большее, чем отточенный и блестящий меч.Бремя тяжкое на меня взвалила любви она,

Но, поистине, чтоб носить рубаху, я слишком слаб.Моя страсть к тебе, как и знаешь ты, и любовь к тебеВ меня вложена, а любовь к другому – притворство лишь,Но имей я сердце такое же, как твоя душа,Я бы не был тонок и худ теперь, как твой гибкий стан,О луна небес! Всею прелестью и красой еёВ описаниях наградить должно средь других людей.Все хулители говорили мне: «Кто такая та,

О ком плачешь ты?» – и ответил я: «Опишите!» – им.О жестокость сердца, ты мягкости от боков еёНаучиться можешь, и, может быть, станешь мягче ты»О эмир, суров красоты надсмотрщик – глаза твои,И привратник-бровь справедливости не желает знать.Лгут сказавшие, что красоты все Юсуф[224] взял себе —Сколько Юсуфов в красоте твоей заключается!Я для джиннов страшен, коль встречу их, но когда с тобойПовстречаюсь я, то трепещет сердце и страшно мне»

И стараюсь я от тебя уйти, опасаясь глазСоглядатаев, но доколе мне принуждать себя?Черны локоны и чело его красотой блестит,И прекрасны очи, и стан его прям и гибок так».

И, услышав стихи Маймуны о её возлюбленном, Дахнаш пришёл в великий восторг и до крайности удивился…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто восемьдесят вторая ночь

Когда же настала сто восемьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда ифрит Дахнаш услышал стихи Маймуны, он затрясся от великого восторга и воскликнул: „Поистине, ты хорошо сказала о том, кого ты любишь и прекрасно описала его, и я тоже обязательно не пожалею стараний и, как могу, скажу что-нибудь о моей возлюбленной“.

Потом Дахнаш подошёл к девушке Будур, поцеловал её меж глаз и, посмотрев на Маймуну и на Будур, свою возлюбленную, произнёс такую касыду (а он сам себя не сознавал):