Тысяча и одна ночь

«К делам ты всем повернись спиной,И дела свои ты вручи судьбе.Как много дел, гневящих нас,Приятны нам впоследствии.Часто тесное расширяется,А просторный мир утесняется.Что хочет, то и творит Аллах,Не будь же ты ослушником.Будь благу рад ты скорому —Забудешь все минувшее».

А когда он окончил свои стихи, невольница стала бить его, пока он не потерял сознания, и бросила ему лепёшку и оставила кувшин солёной воды и ушла от него. И остался он одиноким, покинутым и печальным, и кровь текла из его боков, и он был заковал в железо и далёк от любимых.

И, заплакав, он вспомнил своего брата и прежнее величие…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести двадцать девятая ночь

Когда же настала двести двадцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что альАсад вспомнил своего брата и прежнее своё обличие и принялся стонать и жаловаться, и охать и плакать, и, проливая слезы, произнёс такие стихи:

«Дай срок, судьба! Надолго ль зла и враждебна тыИ доколе близких приводишь ты и уводишь вновь?Не пришла ль пора тебе сжалиться над разлучённымИ смягчиться, рок, хоть душа, как камень, крепка твоя?Огорчила ты мной любимого, тем обрадовавВсех врагов моих, когда беды мне причинила ты,

И душа врагов исцелилась, как увидели,Что в чужой стране я охвачен страстью, один совсем.И мало им постигших меня горестей,Отдаления от возлюбленных и очей больных,Сверх того постигла тюрьма меня, где так тесно мне,Где нет друга мне, кроме тех, кто в руки впивается,И слез моих, что текут как дождь из облака,И любовной жажды, огнём горящей, негаснущим.И тоски, и страсти, и мыслей вечных о прошлых днях,И стенания и печальных вздохов и горестных.

Я борюсь с тоской и печалями изводящимиИ терзаюсь страстью, сажающей, поднимающей.Не встретил я милосердого и мягкого,Кто бы сжалился и привёл ко мне непослушного.Найдётся ль друг мне верный, меня любящий,Чтоб недугами и бессонницей был бы тронут он?Я бы сетовал на страдания и печаль ему,А глаза мои вечно бодрствуют и не знают сна.И продлилась ночь с её пытками, и, поистине,На огне заботы я жарюсь ведь пламенеющей.Клопы и блохи кровь мою всю выпили,

Как пьют вино из рук гибкого, чьи ярки уста.А плоть моя, что покрыта вшами, напомнит вамДеньги сироты в руках судей неправедных.И в могиле я, шириной в три локтя, живу теперь,То мне кровь пускают, то цепью тяжкой закован я,И вино мне – слезы, а цепь моя мне музыка,На закуску – мысли, а ложе мне – огорчения».

А окончив своё стихотворение, нанизанное и рассыпанное, он стал стонать и сетовать и вспомнил, каково было ему прежде и как постигла его разлука с братом. И вот то, что было с ним.

Что же касается его брата аль-Амджада, то он прождал своего брата аль-Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и тогда сердце аль-Амджада затрепетало, и усилилась у него боль от разлуки, и он пролил обильные слезы…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Ночь, дополняющая до двухсот тридцати