Тысяча осеней Якоба де Зута

— Желтушные пигмеи, — заявляет Рен, — принимают нас за банду гайдуков!

Фишер, чувствуя приближающийся взрыв недовольства, просит посмотреть письмо мажордома.

Ладонь Хоувелла останавливает его:

— Подождите. Дальше еще хуже, сэр: «Английскому капитану приказывается перевезти на берег весь порох…»

— Они скорее возьмут наши жизни, во имя всего святого, — клянется Катлип, — чем наш порох!

«А я-то, дурак, — думает Пенгалигон, — позабыл, что дипломатия никогда не бывает простой».

Хоувелл продолжает: «…весь порох и допустить инспекторов на свой корабль, чтобы они убедились в исполнении приказа. Англичане не должны пытаться сойти на сушу». Это подчеркнуто, сэр. «Такая попытка без письменного разрешения магистрата будет расценена как объявление войны. И наконец, английский капитан предупреждается, что законы сегуна запрещают контрабанду и христианские кресты». Письмо подписано магистратом Широямой.

Пенгалигон трет глаза. Болит подагрическая нога.

— Покажите нашему «послу» плоды его хитроумия.

Петер Фишер читает письмо с нарастающим недоверием и, заикаясь, тонким голосом протестует, обращаясь к Хоувеллу.

— Фишер заявляет, капитан, что мажордом не упомянул ни о шестидесяти днях, ни о порохе.

— Кто бы сомневался, — пожимает плечами капитан, — Фишеру сказали то, что сочли нужным. — Пенгалигон разрезает край конверта с письмом от доктора. Он ожидает увидеть голландский язык, но текст довольно аккуратно написан на английском. — Там, на берегу, есть способный лингвист. «Капитану Пенгалигону Королевского флота! Сэр, я, Якоб де Зут, избранный на сей день президентом Временной республики Дэдзима…

— «Республика»! — насмешливо ржет Рен. — Эти обнесенные стеной паршивые склады?

— «…уведомляю Вас, что мы, нижеподписавшиеся, отвергаем Меморандум, протестуем против вашей попытки незаконного захвата голландской фактории в Нагасаки, отказываемся от Вашего предложения перейти под крыло Английской Восточно — Индской компании. Мы требуем возврата директора ван Клифа и информируем мистера Петера Фишера из Брунсвика, что отныне он изгнан с нашей территории».

Четверо офицеров смотрят на экс — посла Фишера, который сглатывает слюну и просит перевести письмо дальше.

— Продолжение: «Что бы ни говорили Вам господа Сниткер, Фишер и пр., разрешите напомнить, что вчерашнее похищение рассматривается японскими официальными лицами как нарушение суверенности. Ответная реакция не замедлит себя долго ждать, и я не в силах ее предотвратить. Примите во внимание не только команду корабля, невиновную в этих государственных манипуляциях, но также их жен, родителей и детей. Очевидно, что капитан Королевского флота следует приказу, но а l’impossible nul n’est tenu. С уважением, Якоб де Зут». И подписано всеми голландцами.

Смех, лихой и звонкий, доносится из кают — компании внизу.

— Пожалуйста, поделитесь содержанием этого письма с Фишером, мистер Хоувелл.

Пока Хоувелл переводит текст на голландский язык, майор Катлип разжигает свою трубку:

— Зачем этот Маринус накормил нашего пруссака ослиным навозом?

— Чтобы выставить, — вздыхает Пенгалигон, — полнейшим идиотом.

— Что этот жабеныш проквакал, — спрашивает Рен, — в конце письма, сэр?

Толбот откашливается:

— Никому не под силу добиться невозможного.

— Как я ненавижу человека, — добавляет Рен, — который пердит по — французски и ожидает аплодисментов.

— Что это за… — фыркает Катлип, — …шутовская «Республика»?

— Укрепление духа. Братья — сограждане будут воевать смелее, чем подчиненные. Этот де Зут совсем не глупец, каким хотел нам представить его Фишер.

Пруссак выстреливает в Хоувелла очередью гневных опровержений.

— Он заявляет, капитан, что де Зут и Маринус все провернули между собой — они подделали подписи. Он говорит, что Герритсзон и Баерт не умеют писать.

— Так покажите ему отпечатки пальцев! — Пенгалигон еле удерживается от желания врезать пресс — папье из китового зуба по бледной, потной, перекошенной от отчаяния физиономии Фишера. — Покажите ему, Хоувелл! Покажите ему отпечатки! Пальцев, Фишер! Пальцев!

Доски скрипят, матросы храпят, крысы грызут, лампы шипят. Сидя за разложенным кабинетным столиком в свете лампы, Пенгалигон чешет кожу между костяшками левой кисти и слушает своих двенадцать часовых, передающих друг другу сообщение: «Три склянки, все хорошо» — вдоль фальшборта. «Нет, не хорошо, черт побери», — думает капитан. Два чистых листа ожидают превращения в письма: одно к мистеру… — «К президенту — думает он, — никогда», — Якобу де Зуту с Дэдзимы, и другое — к его светлейшей персоне магистрату Широяме из Нагасаки. Лишенный вдохновения, он чешет голову, но на промокательную бумагу сыпется лишь перхоть и вши — не слова.

«Шестидесятидневное ожидание, — он сбрасывает упавший мусор в лампу, — еще можно объяснить…

Переход через Китайское море в декабре, наверняка скажет Уэц, не подарок.

…но сдать наш порох — это точно трибунал».

Таракан шевелит усиками в тени чернильницы.

Пенгалигон смотрит на отражение старого человека в зеркале для бритья и читает воображаемую статью, которая появится в конце будущего года в «Лондонской Таймс».