Тысяча сияющих солнц

– Но вы, наверное, не знаете, что Рашид… – Ваджма набила ягодами рот и принялась энергично жевать, раскачиваясь в разные стороны и кивая: когда, мол, проглочу, тогда продолжу, – Рашид в тот день напился в стельку с утра пораньше. Ничего не соображал, говорят. А потом свалился и уснул. Выстрели у него над головой полуденная пушка, он бы и ухом не повел.

Прикрыв рот рукой, Ваджма тихонько рыгнула.

– Что было потом, догадаться нетрудно. Мальчик полез в воду, когда за ним никто не смотрел. Когда его нашли, он плавал на поверхности воды лицом вниз. Люди бросились на помощь, одни к сыну, другие – к отцу. Мальчика вытащили, пробовали ему сделать… как его?.. искусственное дыхание. Бесполезно. Все видели: мальчишка мертв.

Ваджма подняла кверху палец, голос ее благочестиво дрогнул.

– Вот почему Священный Коран запрещает спиртное. Трезвый всегда расплачивается за грехи пьяного. Так всегда и получается.

Лейла сказала Рашиду, что ждет ребенка, – и вся эта картина так и встала у нее перед глазами. Муж вскочил на велосипед и помчался в мечеть – помолиться, чтобы Господь даровал ему сына.

За ужином Рашид с каким-то злорадством объявил о ребенке Мариам. Та заморгала, помрачнела, залилась краской.

Когда муж удалился наверх к своему радио, Лейла помогла Мариам убрать со стола.

– Что-то я понять не могу, кто ты теперь. – Мариам смахивала со скатерти зернышки риса и хлебные крошки. – Раньше была «мерседесом», а теперь кем стала?

– Наверное, поездом, – постаралась обратить все в шутку Лейла. – Или реактивным самолетом.

– Только не надейся, что тебе удастся увильнуть от работы по дому, – заявила Мариам.

Лейла уже открыла было рот, но вспомнила, что в их семье только на Мариам нет никакой вины.

Впрочем, на ребенке тоже.

Уже лежа в кровати, Лейла расплакалась. – Что случилось? – взял ее за подбородок Рашид. – Ты не заболела? С ребенком что-то не так? Нет? Мариам тебя обидела? Так ведь?

– Нет, нет.

– Сейчас я ее проучу. Уж я ей задам. Да как она смеет, харами несчастная…

– Нет!

Но Рашид уже поднимался с постели. Лейла еле успела схватить его за руку:

– Не смей! Она очень добра ко мне. Одна минутка, и все пройдет.

Рашид, что-то бормоча про себя, принялся гладить ее по шее, потом рука его соскользнула на спину.

Склонившись над женой, он показал в улыбке зубастую пасть.

– Сейчас тебе точно полегчает, – пообещал он.

Сперва деревья – те, что не спилили на дрова, – сбросили свои багряно-медные листья. Потом задули ветра. Пронизывающе-холодные, они долго бесчинствовали в городе и разделались с деревьями по-свойски, не оставив ни единого листочка. На фоне коричневых холмов голые ветки смотрелись жутковато. Первый снег чуть прикрыл землю и быстро растаял. Потом дороги сковал лед, на крышах образовались сугробы, мороз разрисовал окна, наполовину заметенные снегом. Вместе со снегом появились воздушные змеи – некогда самодержавные хозяева кабульских небес, ныне разделившие власть с ракетами и реактивными истребителями.

Рашид, как повелось, являлся домой со свежими новостями о войне. Лейла уже с трудом понимала, кто с кем объединился и против кого воюет. По словам Рашида, Сайаф сражался с хазарейцами. Хазарейцы бились с Масудом.

– А Масуд дерется с Хекматьяром, которому помогают пакистанцы. Масуд с Хекматьяром – смертельные враги. А Сайаф выступает на стороне Масуда. Хекматьяр – тот поддерживает хазарейцев.

Непонятно было, на чью сторону перекинется непредсказуемый узбек Достум. В восьмидесятые Достум сражался с Советами бок о бок с моджахедами, а когда советские войска ушли, переметнулся к Наджибулле и даже получил из его рук медаль. Это, правда, не помешало ему опять перейти в лагерь моджахедов, и пока Достум в союзе с Масудом.

В Кабуле (особенно в Западном Кабуле) бои были в разгаре и черные грибы то и дело вспухали над заснеженными крышами. Посольства закрылись. Школы не работали. В приемных покоях госпиталей, говорил Рашид, раненые истекают кровью, и никто не оказывает им помощи. В операционных руки-ноги ампутируют без наркоза.

– Но ты не волнуйся. За мной ты как за каменной стеной, цветочек мой. Пусть кто-нибудь только попробует тебя обидеть. Я ему кишки выпущу и заставлю сожрать.

В ту зиму вокруг Лейлы словно выросли глухие стены. Ей мерещилось чистое небо детских лет, когда они с Баби ходили на турниры по бузкаши[44], отправлялись с мамой за покупками, свободно гуляли по улицам с Джити и Хасиной и сплетничали про мальчиков, сидели с Тариком где-нибудь на поросшем клевером берегу ручья на закате дня, загадывали друг другу загадки и поедали конфеты.

Только мысли о погибшем возлюбленном заводили ее слишком далеко: не успеет оглянуться – как перед ней предстает обожженное тело Тарика на далекой госпитальной койке, и неизбывное горе поднимается из глубины души, и желчь разъедает глотку и не дает вздохнуть. Тогда Лейла старалась вызвать в памяти образ ручья, журчащей воды, омывающей ей ноги, и не дать жутким картинам обступить ее со всех сторон.