У Белого Яра

— Дорогая тетя Поля, — пошутил Андрей, — хоть на прощанье пролейте обо мне единую слезинку.

— Я, слава богу, партизанить начала, как в Сибири Колчак объявился. Посчитай-ка, голубчик, сколько перевидала я вашего брата. И если по каждому из вас плакать — слез не хватит, — отрезала старушка и отвернулась.

Пока Андрей прощался с боевыми друзьями, с которыми он провел не одну тревожную ночь в сырых, холодных оврагах и лесных трущобах, тетя Поля стояла в сторонке. Но едва тронулся поезд, старушка, смешно семеня по перрону, побежала за пассажирским вагоном, куда партизанам с трудом удалось втиснуть Андрея. Подав ему в окно маленький букет цветов, она остановилась, хотела что-то крикнуть, но только сердито махнула рукой. И быстро, не оглядываясь, пошла с перрона...

От этого воспоминания потеплело на сердце Андрея, и он с нежностью подумал: «Тете Поле, наверное, тоже не спится».

Был час, когда на земле еще властвует ночь, но уже близок рассвет. В потемневшей синеве неба тают редкие бледные звезды; вот робко засветлел край земли на востоке, а там уже щедрая кисть зари расцвечивает полнеба. Пробуждалось погожее августовское утро.

Андрей любовался пейзажами, медленно проплывавшими за окном вагона. Древний бор то почти вплотную подходил к полотну дороги, и тогда поезд шел среди высоких вековых елей, как тоннелем, то лес отступал, и над его далекими вершинами клубились облака. Буйные хвойные заросли неожиданно сменялись однообразием равнины, на которой, казалось, не было ничего живого. Но острый глаз Андрея улавливал на холме грациозный силуэт дикой козы, а над голубой чашей степного озерка — пеструю птичью стайку... Опять величаво плывет могучая гряда леса. На ее иссиня-зеленом фоне белели, как нарисованные мелом, березки, щетинился мелкий кустарник, а у подножия пестрели долины в пышной зелени. Куда-то, словно растворившись в знойном мареве, исчезает лес. Снова — степь...

Родная сибирская сторонка! Принимай своего земляка! Сколько сейчас на твоих просторах вот таких парней в солдатских шинелях!? Сюда их закинула страшная война, какой еще не знала Россия. Их давно оплакали невесты и жены, и друзья осушили по ним горькую чашу вина, а они живы! Живы, несмотря ни на что!

* * *

На седьмые сутки «овечка», пыхтя и отдуваясь, втащила сборный на станцию Курган.

Андрей на ходу выпрыгнул из душного вагона. Подхваченный шумной толпой пассажиров, он оказался на перроне, до отказа забитом мешочниками, бездомными детьми, солдатами. Все эти люди о чем-то кричали, кого-то ругали, топчась на одном месте.

В вокзал никого не впускали. Впрочем, вряд ли можно было назвать вокзалом одно уцелевшее крыло здания, взорванного колчаковцами при паническом отступлении из Кургана. Неуютно было вокруг: у водонапорной башни, на привокзальной площади, на перроне — всюду виднелись кучи битого, еще не убранного камня.

С тяжелым чувством покинул Андрей руины вокзала, не спеша направился в город.

Первое, что бросилось в глаза, был огромный щит объявлений, прибитый к покосившемуся дощатому забору. Андрей ускорил шаг и, поравнявшись со щитом, прочитал:

«ПРИКАЗ № 1

Объявляется для всеобщего сведения граждан г. Кургана и его уезда, что с 14 сего августа 1919 г. власть в городе перешла Революционному комитету, состоящему из пяти товарищей. А именно...».

Андрей быстро пробежал глазами список, среди незнакомых имен вдруг увидел фамилию Громова. «Не Саша ли? — размышлял он по дороге в Ревком. — А может, однофамилец? Нет, он!.. Он, «морская душа»!

Центр города походил на военный лагерь. По Троицкой улице то и дело скакали вестовые, шли красноармейцы в поношенных выцветших гимнастерках, важно, вразвалку, шагали матросы в полосатых тельняшках. Среди пестрого людского потока легко было отличить партизан — по загорелым обветренным лицам и красным нашивкам на высоких крестьянских картузах.

С бьющимся сердцем подходил Андрей к старинному купеческому особняку, в котором разместился Ревком. У широкого парадного подъезда стоял совсем юный красноармеец. Что-то знакомое показалось Андрею в его наружности. Проходя мимо, он замедлил шаг, пристально вглядываясь в улыбающееся лицо часового. Белесые, словно выцветшие брови, упрямый, выбившийся из-под фуражки льняной чубик, сверкающие белизной зубы... Да ведь это Ваня Пухов.

— Цыганок? — неуверенно спросил Андрей, останавливаясь.

— Ага!.. А вы дядя Андрей?

— Так точно! Узнал?

— Как не узнать! Сколько раз видел в Совдепе... — все больше и больше смущался чего-то Цыганок. Неожиданно снял с головы фуражку, посмотрел на стершуюся звезду и, вздохнув, протянул Андрею.

— Что ты, зачем?..

— Возьмите... товарища Пичугина... командира... брата вашего Дмитрия. В час смерти я подобрал... с тех пор и ношу.