У Дона Великого на берегу

Замолчал боярин Михайло Андреевич.

– А иные? – не дожидаясь продолжения бояриновой речи, спросил Бориска.

– У всякого своя причина. Нет, к примеру, воев тверских. Почему? Враждует великий князь тверской Михаил Александрович* с великим князем московским Дмитрием Ивановичем. Боится победы Дмитрия. Коли потерпит наша рать поражение, Михаилу тверскому – радость. Выговорит он тогда в Орде ярлык на великое княжение себе. Как же земли русские? – спросишь. Ништо! О себе прежде печется великий князь тверской. На общие заботы ему плевать. Честолюбив, заносчив Михаил Александрович, а скудоумен! Точно в шорах* ходит. Не видит того великого дела, что вершит князь Дмитрий Иванович. Противится ему, мешает. Тем пособничает вековечному врагу – Орде. Нет среди русских, что выходят ноне навстречу лютому хищнику Мамаю, ни воинов суздальских, ни нижегородских. И иных многих. А надо бы им быть. Ох как надо! Кабы одну Москву защищал князь Дмитрий – всю Русь и всю веру православную! Да не всем то в разумение. Вот беда!

Приметил Бориска: не только озабочен, как многие в сей час, боярин Михайло Андреевич, а будто печален али болен.

– Не захворал ли, часом? – спросил боярина.

Тот на Бориску воззрился изумленно. Смутился Бориска безмерно. Испугался своей храбрости. Пояснил торопливо:

– Дед Кирей, что с обозом едет, знает лечебные травы…

– С чего взял, будто травы мне надобны?

Замялся Бориска.

– Лицом будто темен да желт. И глаза опять же…

– Что глаза?

Пожал плечами Бориска. Он почем знает? Неладные глаза у всегда веселого великокняжеского друга и любимца. Словно бы печать беды какой, али скорби великой, али болезни смертельной, скрытой до поры, виделась в них. Затруднившись объяснить свои смутные мысли, бухнул Бориска то, что менее всего следовало говорить:

– Будто смерть свою чуешь…

Сказал Бориска и, рта еще не закрыв, понял: ох, не надо бы тех слов молвить!

Побелел боярин. Криво усмехнулся:

– Да ты, брат, колдун!

Душа у Бориски ринулась в пятки. Знал, что делают с теми, кого почитают колдунами да ведьмами. Заторопился:

– Что ты! Что ты! Почудилось – занедужил ты. А попотчевать бы травкой…

– Нет, милый, – остановил его боярин Михайло Андреевич, – травка тут без пользы… – И сказал слова чудные, Бориску озадачившие: – Мы с Дмитрием Ивановичем друзья, парень, какие бывают редко. Даром, что он великий князь и я у него на службе. Видать, подходит мой черед…

Боярин свои думы, должно грустные, стряхнул, тронул коня.

– Заговорились мы, милок. А дело вершить надобно.

Опережая Бориску, оглянулся и со странной улыбкой заметил:

– А ты и впрямь вещун*… – И голосом уже другим, повелительным и твердым, приказал: – Поезжай-ка прямиком к великому князю. Скажи: боярин Михайло Андреевич повел на отдых своих людей. У Епишки-огородника стану. Пусть туда посылает, коли случится надобность.

– Исполню, Михайло Андреевич! – откликнулся Бориска с готовностью и облегчением.

Великого князя сыскал легко. Передал, что велено.

– Добро, – хмуро обронил тот.

Должно, не все ладилось, как хотелось. Потому сумрачен и неприступен был великий князь. Тяжело смотрел из-под насупленных густых бровей. Без нужды перебирал поводья, отчего конь недоуменно косил умным глазом и прядал ушами.

Глядя на суровый лик Дмитрия Ивановича, высившегося посередь коломенского Девичьего поля, Бориска вдруг вспомнил поле другое – Кучково. В Москве. И утро то, тридцатого августа прошлого года. Весь люд московский привалил тогда на Кучково поле. Невиданное свершалось. По повелению великого князя рубили мечом голову Ивану Васильевичу Вельяминову – знатного рода, сыну высокого человека, последнего московского тысяцкого* Василия Васильевича Вельяминова. Вина Ивана Васильевича была тяжка. Изменил Москве и великому князю. Сносился с Ордой в пользу князя тверского. Будто бы попа своего подсылал с ядовитыми травами, дабы извести Дмитрия Ивановича. Всё так. Верно, поделом нес свою смертную муку Иван Васильевич Вельяминов. Только впервой в Москве совершалась публичная казнь. И многие жалели тогда Вельяминова. Промеж собой осуждали великого князя, который сам присутствовал на страшном действе. Столь же сумрачный, как нынче. И столь же решительный.

Ноне вполне оценили твердость великого князя. Глядели на него без опаски, с надеждой.

Послышались в стороне шум и перебранка. Князь Дмитрий медленно поворотил голову:

– Почто базар?

– Люди к тебе, Дмитрий Иванович, – доложил воевода Андрей Серкизович.

– Откуда? Кто такие?

– Рязанцы, государь.

Вскинул брови великий князь:

– Рязанцы? Пропусти!

– Кабы греха…

Князь Дмитрий брови свел.

– Слушаю, государь! – поклонился воевода и торопливо поворотил коня.

Разомкнулось кольцо великокняжеского окружения. Увидел Бориска людей, вооруженных разно. И в доспехах добрых, и в сермягах* с топорами.

Старший с коня поспешно соскочил. Шлем скинул. Перед великим князем преклонил колено:

– Здравствуй, Дмитрий Иванович!

– С чем пожаловал? Али от Олега? – оживился взглядом князь.

Покачал русой головой старший рязанец.

– Нет, государь. Мы сами. В мысли своего князя не посвящены. Намерений его не ведаем.