У каждого свой долг (Сборник)

— К сожалению, ничего поделать нельзя. Такой момент. В мире снова неспокойно. Милитаристы подняли головы: кричат, что мир на грани войны. И сваливают вину с больной головы на здоровую. В общем, срочно нужна публикация. Они и впрямь считают, что могут взять нас голыми руками. Нужно окунуть их в собственное творение…

— Может быть, с Ромашко еще повременить?

— Какой прок? Даже если он и сознается?

— На пятерых — дела в суд?

— Да. У нас останется Красков и та пара, что явилась с повинной.

— Есть.

Покидая кабинет генерала Шестова, Забродин так и не мог ответить на вопрос: какой прок? Он знал, что завязавшаяся «игра» Краскова только с участием Ромашко могла бы дать эффект… Но будет ли толк от Ромашко?

А Ромашко в который раз мучительно вспоминал свое прошлое. Слова полковника все глубже проникали в его сознание, ворошили забытые обиды, заставляли задумываться над тем, правильно ли он живет? Он заново переживал все, что с ним произошло на чужбине.

«Клятва! Он дал клятву и не может ее нарушить. Иначе покарает бог!.. Но ведь следователь и так все знает. Даже нашел снаряжение. Никакой клятвы он не нарушит.

А друзья! Хороши друзья! Чем они помогли тогда, в Кельне? Только помешали, паразиты, не дали отвести душу!» Это было в пивной, в просторном полуподвале напротив «Дома», как немцы называют Кельнский собор.

Едва Ромашко переступил порог пивной, как увидел Цванге. Ганс сидел за деревянным столом, широко расставив локти и держал в руке большую пивную кружку. Он смеялся… Ромашко охватила ярость.

— А-а, сволочь! Вот ты где! — с решительным видом Ромашко направился к нему.

— Herr Romaschko! — воскликнул Ганс и поднялся навстречу. Кончики его рыжих усов намокли от пива и свисали вниз.

— Ух ты гад! Фашист! Еще усы отрастил! — Ромашко замахнулся, чтобы одним ударом сбить с ног. Но за руку кто-то схватил сзади. Ромашко обернулся. Держал Чуркин. Тот самый дядя Вася, который свел его с «Пахарями» и уговорил не возвращаться на Родину.

— Это же Цванге!..

— Брось, Пантелей, пойдем.

Вошел Забродин.

— Надумали? — полковник прошелся по кабинету. — Голос его звучал глухо. — Вы скрываете правду. А завтра другой диверсант, из ваших же, выставит маяк там, где живет ваша мать. Ваши хозяева взорвут атомную бомбу. Этого вы хотите?

Ромашко вздрогнул, оторвал глаза от пола и спросил:

— Где моя мать?

— Люди, которые послали вас сюда, говорят, что верят в бога? — Забродин не расслышал вопроса или не захотел ответить.

Ромашко не сводил с Забродина глаз.

И полковник видел, что выражение его лица постепенно менялось: колебание, нерешительность…

— Отвечайте же, — настаивал Забродин.

— Верят…

Вместе с этим словом «верят» Забродин понял, что молчание кончилось.

— Но ведь они кощунствуют! Прикрываясь именем бога, и лгут, лгут без конца!

— Это неправда!

— Нет, правда! Вас всех снабдили оружием и ядом, чтобы вы убивали или покончили жизнь самоубийством. С точки зрения религии — это самый тяжкий грех. Они молятся богу, выдавая себя за добропорядочных людей, а вас заставляют предавать свой народ и толкают на преступления против той религии, которую якобы сами исповедуют. Разве это не кощунство? Не лицемерие?

Лицо Ромашко становилось все более растерянным.

— Ради шпионажа, ради того, чтобы выведать секреты народа, плотью которого вы являетесь, и ударить ему в спину, они послали вас сюда, вложили в ваши руки оружие! Вы же их прикрываете!..

— Я все время об этом думаю. Мне очень тяжело!

Ромашко неожиданно заплакал. Закрыл лицо руками и стал судорожно всхлипывать, как ребенок, которому нанесли тяжелую обиду. Забродин налил воды в стакан.

— Выпейте.

— Спасибо…

Ромашко пил, зубы стучали о край стакана.

— Успокойтесь.

— Я не знаю, где нужно ставить маяк…

— А кто знает?

— Указания об этом дадут по радио…

II

АТОМНЫЙ ОБЪЕКТ

В конце мая у газетных витрин на улицах Москвы толпились прохожие. Их внимание привлекло сообщение ТАСС о судебном процессе над четырьмя диверсантами-парашютистами, задержанными органами государственной безопасности. Решение суда гласило — для всех четверых: расстрел.

В тот же день Забродин вызвал Ромашко на допрос. В распахнутое окно кабинета врывалось солнце.

Слабые порывы ветра приносили в кабинет запах нагретой земли, веселое щебетанье воробьев.

Ромашко осунулся и сгорбился, словно под тяжестью невидимого груза. Но держался он спокойно, как человек, принявший окончательное решение.

— Вы больны? — спросил Забродин, который не видел его несколько дней.

— Ничего…

Забродин предложил Ромашко папиросу, взял в руки газету и, чуть-чуть прищурив правый глаз, спросил:

— Хотите почитать?

Ромашко удивленно оторвал глаза от пола, выпустил дым.

— Что там?

— О ваших друзьях… На третьей странице…

— Давайте.

Ромашко быстро пробежал глазами сообщение и перекрестился:

— Господи, — прошептал он едва слышно, — упокой души грешные! — Потом начал внимательно читать. Лицо его приобрело цвет вощеной бумаги.

Забродин взял газету. Ромашко, скрестив руки на груди, устремил взгляд в верхний угол комнаты, наверное, молился.