У лодки семь рулей

В ту ночь перестрелял я чуть не с десяток, да что там, больше десятка человек. А верней всего — тринадцать: капитан любил это число, он даже носил брелок с этой цифрой. Новых пленных я вел по той же дороге, и то ли они спотыкались о трупы прежних, то ли просто чуяли запах смерти, — я ведь верю, что и у смерти есть свой запах, — но только некоторые из них начинали кричать еще до того, как я командовал «стой!». И я нервничал, рука у меня дрожала, я не мог прицелиться точно в затылок, и это уж было хуже некуда, потому как они оборачивались, глядели на меня в упор, честили и проклинали на чем свет стоит… Один из них, не помню, седьмой или восьмой, вдруг зарыдал, первый из всех… Я не сумел пристрелить его с первого раза, и он рыдал и проклинал меня, а я готов был встать перед ним на колени, — мне так хотелось обнять его голову и сказать ему хоть словечко, он имел право услыхать от меня хоть слово утешения, прежде чем умереть. Он был уже немолодой, и я подумал, что, верно, для кого-нибудь он все равно как для меня Добрый Мул, и тогда я понял, что арабы тоже люди, такие же, как мы. Я видел, как он плакал, он ни о чем меня не просил, нет, ни один из них не просил пощады, но луна освещала его лицо — по нему катились слезы. Я выстрелил, и мне почудилось, что он проглотил расплавленный свинец: извиваясь по-змеиному, он продолжал ползти по земле. Тогда я выпустил в него подряд еще три пули.

И побежал. Я бежал, а они все — и старик этот впереди — мчались за мной по пятам. Я добежал до дверей кабинета и сел, обхватив голову руками. Капитан услыхал, что я вернулся, и вышел с очередной жертвой. Он дал мне водки, я выпил залпом почти всю бутылку. Потом он стал совать мне патроны, и тогда я сказал ему:

— Может, на сегодня хватит, господин капитан? Лучше оставить на утро, утром лучше видно, а уж если нет, то хоть разрешите мне взять мою «Мариану», без нее мне худо.

Он встряхнул меня за плечи, велел не раскисать и отдал мне «Мариану». И я пошел снова, а ночь жгла меня огнем, она кричала, и повсюду светились глаза, повсюду: на земле, на звездах, на верхушках деревьев… И хуже всего, что и у меня были глаза, и я все это видел…

Всех остальных я прошивал «синей ниткой», в ту ночь она сделалась черной, как моя ненависть. Я был уже вдребезги пьян, когда он сказал мне: «Это — последний». Возвращался я на карачках, ползком, без единого патрона: я выпустил их все в луну, погасить ее хотел, чтоб ни зги не было видно. Я передвигался ползком не только оттого, что вконец захмелел, меня заставляла ползти дикая боль в сердце. Капитан уже несколько раз окликал меня, потом стал громко звать: «Шакал! Шакал!» На его крик сбежалась вся охрана, они решили, что случилось что-то неладное, и вдруг наткнулись на меня. Я лежал, прижавши к груди «Мариану», и потом сержант Лапьер мне рассказывал, что я городил какую-то несусветную чушь — ничего нельзя было разобрать. На другой день я никуда не выходил — никого видеть не мог. Я был весь разбитый, мне казалось, что я сам тоже мертвец. Капитану я объявил: «Ночью ни за что, как хотите. И только с „Марианой“, и не больше четырех-пяти зараз. Ночью слишком тяжело: никак потом от этих мертвецов не отделаешься».

С ночами для меня было покончено. А когда-то я так любил гулять по ночам! Но про те страшные ночи вовеки мне не забыть.

Немые крики

ПОВСЮДУ НОЧЬ

Все рассказанное им прежде померкло перед картиной этой ночи, проведенной без сна капитаном Мишле. Я был ошеломлен: я не мог поверить, что вот этот человек, мой сосед по тюремной камере, и есть тот самый Младенец Иисус из далекой рождественской ночи. Я пытался как-то осмыслить все то, что я узнал о нем, мне хотелось связать воедино основные события его жизни, отбросив детали. Для чего? Вероятно, для того, чтобы постичь таинство постепенной переплавки человека в тигле жизни. Мне пришло на память одно из стихотворений Леона Муссинака. Я не могу припомнить его целиком, мне мешает сосредоточиться застрявшая в ушах фраза: «Не забудь! Не забудь!»

Вот конец этого стихотворения:

Вязкая скука лезет мне в уши,Ноздри, глаза и рот.

В стороне от Парижа и Содома,В стороне от смерти и бессмертья,В стороне от себя самогоЯ верую

В человека.

Но можно ли было веровать в этого растленного человека, который предстанет сегодня вечером перед судом?

Я ловил себя на том, что слежу за ним неотрывно, словно его внешнее поведение могло каким-то образом поведать мне о таинственных процессах, происходящих в его душе. Однако мое замешательство возросло еще больше, когда я убедился, что он всецело поглощен мыслью о том впечатлении, которое он должен произвести на судей.

— А что вы думаете, — говорил он, — это очень далее важно; пусть они видят, что перед ними человек, привыкший ходить при галстуке. — И он подмигивал мне, словно все это было лишь веселой интермедией.