У Лукоморья

«Чего ж мне не помнить Лександру Сергеича-то, коли я с ним не раз купался в речке-то Сороти. В жаркие дни он купаться любил. Я в те поры уже землю пахал. Стал быть, на возрасте был. Мужики наши Лександру Сергеича кругом одобряли, потому что разговорчистый он был на все добрые дела... Однем словом, человек умственный и добрейший. Кто его о чем попросит, никому отказа не было. А как увидит, девки навоз везут, — всем велит потом вокруг сойтись. Песни поют, а он слушает... Иль вот ребята землянику наберут, а он у них купит да им же и отдаст ту землянику. Скажет: «Ну теперь вы землянику съешьте, детки, деньги за нее все равно заплочены...» Был он в те поры к нам прислан, под началом находился. И за что только его начальники притесняли, кто их ведает. Да он их и не боялся, никого. С жандармом дерзко разговаривал. А стариков нищих, которые песня поют, отыскивал да просил еще петь, а сам эти песни в бумажку списывал... А про которого мужика узнает, что тот петь горазд, сейчас к нему: «А ну, дедка, спой, спой!» Ну, тот и запоет... А Пушкин все слушает, слушает, да нет и попишет. А мы в окошко зырк, зырк... и стрекача. Много по полям да по рощам гулял и к мужикам захаживал, все для разговора. Все по-русски, знамо, сустречатся люди, так неужто сопеть — разговоры разговаривать нужно, ну он, значит, надлежаще это и любил очень. Привелось мне притом быть, как уезжал от нас Лександра Сергеич... Осень только начиналась. И не чаял-то он свого отъезду... А никак не чаял. Вдруг откуда ни возьмись жандарм преть: «Подполковник вас к себе требують», — орет. А Лександра-то Сергеич Пушкин и отвечает тому жандарму таково скоро: «Я, — говорит,—вашему подполковнику вот энтим местом кланяюсь» — и указал пальцем, каким местом-то. М-да! Вдруг глядь — сам исправник, а с ним и подполковник в тарантасе, да прямо к Пушкину. Принялся исправник у Пушкина пардону просить, а Лександра Сергеич глянул этак лукаво, потом смягчился. «Ничего, — говорит, — ничего!» И тут же коляска подлетает, а в ней фельдъегерь, слышь, из Москвы. В столицию вызывают... Тут Пушкин даже палку выронил. Потом эдак вздохнул чуточку и говорит: «Едем! Так твою растактак. Я свободен. Сейчас едем. В Москву». А фельдъегерь-то ему: не желают ли они домой заехать, в Михайловское, так Лександра Сергеич и руками замахал: «В Москву, в Москву... Кати!» — да в коляску и сел. Я ему и палку подал. Так и укатил из наших местов. Вот так-то...»

А вот эту легенду записал Чернышев в 1928 году в здешней деревне Бустыги со слов деда Семена Егорова.

«Было это на Поклонной горке, тут люди на крест молились, когда из лесу выходили. Вот тут очень любил сидеть Александр Сергеевич Пушкин. Сидел он и думы думал. Вот раз он и видит: идет народ на покос, на барские луга, крепостные, значит, много, много народу, и все на одного господина работают. И стал жалеть, что люди даром работают. Вот он и решил выдумать, как избавить народ: сочинил бумагу, что нужно невольникам дать свободу. Узнал про это царь и шлет в Михайловское телеграмму, чтобы Пушкин немедля скакал в столицу, потому что они все запутавшись... Ну Пушкин поехал. Царь сперва скривился, но потом подписал, господа тоже подписали... А как подписать-то? Пушкин и говорит: подписать ее надо, не вынимая из-под стола. Когда все подписали, то увидели, что это воля крестьянам. Тут уж им крыть нечем, дело было сделано по всей форме».

А вот этот рассказ записан мною уже в наши дни со слов одного старика из деревни Зимари, что напротив Михайловского, за рекой Соротью, П. Кондратьева.

«Жил в те времена на деревне Ворониче колдун по прозвищу дед Гаврила, по фамилии Посников. Он все умел делать. И болезни лечить, и нахождение потерь обнаруживать, и зубы заговаривать, и по бабьей части беспорядок из семьи выводить. Жил Гаврила за околицей слободы, в месте, которое прозывалось Каты,— это место было палаческое, здесь в старину палач жил. Еще недавно оно было в целости, и даже старый дом-развалюха стоял. Теперь название места только и сохранилось. Пушкин часто сюда хаживал по своим лечебным и колдовским делам и обо всем советовался с дедом, и когда болезни его дюже одолевали, и особенно когда пришла к нему досада на прохвоста Данкиса, который его и убил. Об этом хорошо рассказывал дед, который женился на дочке катовского знахаря. Рассказывала и Акулина — дочка попа Ларивона с Воронича, который был по прозвищу Шкода, на которого начальством было возложено наблюдение и ответственность за колдуном. Акулина ведь умерла уже при Советской власти. Умер и Гаврила уже при Советской власти. Стар был — годов не счесть. Всех, кто из семьи Катов, на погосте Ворониче хоронить церква не разрешала — Гаврилу похоронили в Михайловском, где у озера Маленец была «скудельня», то есть место погребения нечестивых — убийц и разных убогих, не помнящих родства, неизвестно откуда пришлых людей, или тайно убиенных помещиками своих рабов».