У ночи тысяча глаз

Подойдя к подъезду, она сначала увидела машину, и, как ни странно, на мгновение ее взгляд скользнул по мне, но меня не узнала. Причем никакая это была не уловка: ее никто не интересовал, слишком уж она вымоталась, чтобы еще обращать внимание на людей на улицах. Поскорее скользнуть в подъезд и подняться по лестнице, туда, домой — все, о чем она мечтала.

Я не уверена, что мой голос сослужит мне добрую службу, к горлу подступил комок.

— Эйлин, — тихо и сдавленно позвала я.

Казалось, она не услышала и поднялась на несколько ступенек крыльца.

— Эйлин! Погодите!

Девушка остановилась, повернулась, посмотрела на меня и только тут узнала.

На лице у нее появилось сердитое выражение, и она уже хотела было снова повернуться и пойти дальше.

Мне казалось, я силой сорвала себя с места, к которому будто приросла, там, рядом с машиной. Оказавшись перед крыльцом, я ухватилась одной рукой за перила, а другую умоляюще протянула к Эйлин. Она возвышалась надо мной, поскольку стояла на ступеньках.

Затем опустила руку, даже не сообразив толком, зачем я ее поднимала. Возможно, в попытке задержать ее, а возможно, и в молчаливой мольбе.

— Разве вы меня не узнаете? Я — Джин Рид.

— Я вас узнала, мисс Рид. — В ее голосе чувствовался холодок обиды.

И больше ничего, несколько агонизирующих секунд. Я подняла на нее взор, она смотрела на меня сверху вниз. Словно мы взаимно друг друга загипнотизировали.

— Это… это случилось, — заикаясь сказала я. — Не знаю, известно ли вам… Вы знали? Но это случилось.

И услышала, как она с мягким шипением втянула в себя воздух.

— Я… я не… знала, — как сквозь вату доносились до меня ее слова. — Мне даже не пришлось взять в руки газету — до того устала. Газету домой прежде приносил отец, но поскольку он умер…

Что она говорит, я осознавала, но не видела, чтобы она говорила. С моим зрением что-то случилось. Ее образ растворился, разбился на мелкие кусочки, как изображение луны на воде, отодвинулся в уголки глаз и не попадал в фокус. Я почувствовала, что моя голова опустилась, будто чья-то рука изо всех сил нагнула ее вниз, а лоб оказался на железных перилах; она так и осталась лежать там, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, от виска к виску, словно путем благодатного прикосновения к холодному гладкому железу желая избавиться от невыносимого внутричерепного давления.

Я почувствовала, как ее рука легонько коснулась моей головы, точно она хотела облегчить мою боль, но тут же снова отскочила, будто испугавшись собственной наглости.

Когда я посмотрела вверх, ее лицо снова соединилось, стало единым целым. Мне достало одного-единственного взгляда, чтобы убедиться, что в ее лице определенно нет ни мстительности, ни злорадства по поводу моей боли. Будь они в ней, все бы непременно проявилось, она бы их нипочем не утаила. Это представление о ней, полученное за одно мгновение, так и осталось во мне с тех пор.

В ней не было враждебности.

Ее лицо исказилось от сочувствия мне. В нем отражался страх, не меньший, чем тот, который охватил меня. На нем также проступила беспомощность, возможно, даже большая, чем испытываемая мной, и еще слабость, беспредельная слабость, приглушенная, пассивная, путающаяся. И вся она представляла собой воплощенную слабость, ее даже швыряло из стороны в сторону. Однако никакого недоброжелательства, чувства личной победы, выраженного в мрачном удовлетворении, я не прочла на ее измученном лице. И удостоверилась в этом больше, чем когда-либо прежде, за тот один-единственный взгляд, которым ее окинула.

— Эйлин, мне следовало бы прислушаться… — прошептала я.

— Я вас не виню. Вы сделали все, что должны… Невозможно изменить… — Ее руки, которые она держала у пояса, бессильно упали, слегка закачавшись. Я заметила, как задрожал бумажный мешочек, который она держала. — Он?.. Он был там?

— Не знаю, — тупо сказала я. — Я так и не услышала… Ждала весь день… Был ли он на борту… Должно быть, был… Я пыталась дозвониться до него вчера вечером, перед тем как самолет взлетел, но опоздала…

— Это не могло ничего изменить. Что бы вы ни делали. От судьбы никуда не денешься.

Ночь казалась мне темнее, чем на самом деле: темнота заполняла меня изнутри; я едва видела ее лицо перед собой. Воля, волеизъявление затухало подобно мерцающему пламени свечи, угасающей в темноте, горящей все слабее и слабее, оплывающей в небытие. Оставляющей вечную, без единого лучика, ночь фатализма, предопределения, чтобы та задушила нас, ее саму и меня тоже.

Но тут я воспротивилась и стала бороться, уговорила мерцающее пламя разгореться посильней. Нет! Нет! Нет! Есть воля. Есть власть. Есть импровизация. Вещам не предопределено иметь место, происходить; они просто имеют место, происходят, непроизвольно, спонтанно. И пока они не имели места, о них не знали, они нигде не ждали, их просто не было. Они обретали свою сущность только после того, как происходили, имели место.