У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Не говоря уж об остальном, психологически мне совершенно необходимо уехать из Сиэтла в Лос-Анджелес, чтобы увидеться с вами. Я боюсь, что иначе мне грозит полная духовная прострация. Я сделал здесь гораздо больше, чем ожидал от себя, в том, что касается спиртных напитков, и далее, я старался усердно работать, хотя, увы, пока мне так ничего и не удалось продать. Не могу, кроме того, сказать, что Макоркиндейлы ограничивают меня так, как я ожидал — они, во всяком случае, понимают мою точку зрения в некоторых вопросах, и хотя молятся о ниспослании знака свыше в тех очень редких случаях, когда считают уместным выйти за пределы оговоренных двадцати пяти центов в день, но, во всяком случае, сочувствуют моему желанию вернуться. Возможно, это объясняется тем, что старик Макоркиндейл в буквальном смысле слова физически изнемог, сопровождая меня по Сиэтлу, или же тем, что вы недостаточно обеспечили оплату моего стола и крова, однако этим их сочувствие и исчерпывается. Короче говоря, они сочувствуют, но честность не позволяет им согласиться, и они не станут вам сообщать, что, по их мнению, мне следовало бы вернуться. А что касается моих попыток писать — и это мне переносить тяжелее всего, — я слышу только, что мне „следовало бы бросить подобное занятие раз и навсегда“. Если бы они просто поддерживали тут вас или моих родителей, я бы еще понял, но это суждение они преподносят мне независимо, так, будто — по-моему, это даже кощунственно, но они, бесспорно, в это верят — оно принадлежит непосредственно господу, который ежедневно нисходит со своих высот, дабы сообщить Макоркиндейлам, пусть и другими словами, что писатель я на редкость паршивый. Ощущая тут какую-то скрытую правду, я при настоящем положении вещей был бы сильно обескуражен, если бы все этим и ограничивалось и меня не манили бы надеждой, чудодейственно согласующейся с упованиями как вашими, так и моих родителей, что я мог бы добиться большого успеха, займись я писанием рекламных объявлений. Поскольку, повторяю, я не могу не чувствовать, причем со всем уважением, что они искренни в своей вере, мне остается только надеяться, что во время ежедневного общения со своим Творцом в Сиэтле они по ошибке вознесли молитву о том, чтобы этому ужасному человеку, ради всего святого, было дозволено вернуться в Лос-Анджелес, и что сбудется по молению их. Я не в силах описать, в какой духовной изоляции я здесь нахожусь, в какой мрак погружен. Конечно, мне дали возможность насладиться побережьем — Макоркиндейлы, несомненно, доложили вам, что их бухмановская группа устроила небольшой съезд в Беллингеме (от души желаю вам как-нибудь попасть в Беллингем), — но мое пребывание здесь уже давно утратило какую бы то ни было терапевтическую ценность. Богу известно, я мог уже убедиться, что никогда не поправлюсь здесь, в разлуке с Примроуз, — что бы вы ни говорили, а я всем своим существом хочу, чтобы она стала моей женой. Для меня было величайшей мукой узнать, что ее письма ко мне вскрываются, и даже выслушивать нотации по поводу ее нравственности от тех, кто прочел эти письма, на которые я поэтому был лишен возможности ответить, причинив ей боль, о какой не в силах даже думать. Разлука с ней была бы невыносимым страданием и без всего прочего, при нынешнем же положении вещей могу только сказать, что я предпочел бы тюрьму, самую страшную из возможных темниц, заключению в этом проклятом месте, по проценту самоубийств занимающему в Соединенных Штатах первое место. Я в буквальном смысле слова умираю в этой жуткой дыре и умоляю вас прислать мне из денег, которые в конце-то концов все принадлежат мне, сумму, достаточную, чтобы я мог вернуться. Конечно же, я — не единственный писатель, история знает и других, чьи привычки истолковывались неверно и кто потерпел неудачу… кто добился славы… мытари и грешники… Я не намерен…»

Сигбьерн бросил читать и, подавив желание вырвать письмо из книжки — она тогда бы рассыпалась по листочкам, — принялся тщательно зачеркивать его строку за строкой.

Когда была вычеркнута уже половина, он почувствовал сожаление. Ведь теперь, черт побери, он уже не сможет воспользоваться им. Даже когда он его писал, то наверняка думал, что оно слишком хорошо для бедняги ван Боша, хотя это, надо признать, похвала небольшая. Где-нибудь, как-нибудь он мог бы им воспользоваться. Но что если бы они нашли это письмо — кто бы там ни были эти «они» — и поместили бы под стекло в музее среди его, Сигбьерна, реликвий? Мало… Но ведь никогда не знаешь! Ну, уж теперь они этого не сделают. Да и во всяком случае он сумеет его вспомнить… «Я гибну, бесповоротно гибну», «Что я сделал им?», «Милостивый государь!», «Самая страшная из возможных темниц». И многие другие; и здесь был паршивый вонючий Дегенерат Бобе из Бостона

, Норт-Энд

, Массачусетс. Сучий сын и сволочь!