У стен Ленинграда

Я отстегнул от ремня флягу, чтобы хотя бы одним глотком угасить то, что так сильно жгло внутри, но Сергей вырвал ее у меня из рук и швырнул в сторону:

- Нельзя! Сам знаешь.

Найденов наспех перевязал мне рану, положил себе на спину и, ухватившись рукой за воротник моей шинели, пополз обратно к нашему рубежу.

Впервые в жизни страх смерти коснулся моего сердца, когда спустя некоторое время я лежал на операционном столе, а хирург пинцетом ковырялся в моем животе. Он то и дело наклонялся и что-то нюхал, затем наклеил липкий пластырь на рану, что-то шепнул сестре и ушел из операционной. Меня положили на носилки и унесли в палату. Потом ко мне пришел врач, весь беленький, с аккуратно подстриженной бородкой. Он пальцами, сухонькими, как стебельки бамбука, осторожно нажимал мне живот то в одном, то в другом месте и все время спрашивал:

- Так больно? А так больно?

Ни в одном определенном месте я боли не чувствовал, болел весь живот. Шли сутки за сутками... Иногда выпадали какие-то минуты, когда боль исчезала, - это были минуты неповторимого блаженства. Иногда мне снилось, что я снова дома вместе с женой и детьми, мы прогуливаемся по набережной Невы. Я просыпался от острой боли в паху. Боль сковывала все тело так, что нельзя было шевельнуться. "Неужели это конец?" - думал я.

Однажды кто-то взял меня за руку. Я открыл глаза. Рядом с койкой, чуть согнувшись, стоял хирург Иванов. Он считал мой пульс, глядя на часы.

- В операционную! - скомандовал хирург двум пожилым санитарам.

И вот опять операционный стол, маска для наркоза, блаженный сои без боли и кошмара. Проснулся я, когда операция была закончена. Сестра осторожно накладывала повязку. Хирург, коренастый мужчина с лысой головой на короткой упругой шее, моя руки над эмалированным голубым тазом, громко высвистывал арию Ленского: "Придешь ли, дева красоты, пролить слезу над ранней урной..."

"Неужели это он мне панихиду насвистывает?" - невольно подумал я, глядя на стоявший на столике стакан, в котором в прозрачной жидкости лежала тупоносая пуля. На электроплитке в никелированной ванночке кипятился хирургический инструмент. В тазу, рядом со столом, лежали окровавленные бинты и два человеческих пальца.

Сестра, увидев, что я проснулся от наркоза, взяла кусок марли, заботливо вытерла мне лицо и грудь и дала выпить немного воды:

- Пляши, солдатик! Все обошлось благополучно: пулю достали. Вот она, в стакане. Теперь скоро поправишься.

Хирург вытер руки, бросил полотенце себе на плечо и, подойдя ко мне, грубовато сжал пальцами кончик моего носа:

- Счастливчик! Вам везет. Пуля прогулялась у вас в животе, словно девица по березовой роще...

- А я уж думал, доктор, что вы насвистывали арию Ленского для меня.

- Нет. Вы будете жить сто лет и больше.

Разговор наш оборвался. В операционную два санитара вкатили коляску. На ней лежал человек в окровавленной одежде. Он глухо стонал и выкрикивал лишь два слова:

- Картечью! Заряжай!! Картечью!!!

Меня отвезли в палату.

Шли дни. Боль в животе утихла, но температура все еще держалась высокая, и мне не разрешалось вставать.

Во время утреннего врачебного обхода один из раненых попросил врача выписать его в часть. Врач ничего не ответил ему, но, как только обход кончился, к раненому подошла палатная сестра:

- Вот неугомонные эти фронтовики! Не успеют по-настоящему очухаться от удара, как опять готовы в драку лезть.

- А ты, сестрица, не брани нас, мы спешим закончить скорее войну, задумчиво сказал пожилой боец с повязкой на голове, мой сосед. - Соскучились мы по родному краю, по запаху свежей борозды, по хорошей песне. Ох! Если бы ты, сестренка, знала, как здорово в поле поют наши новгородские девчата. А ты говоришь - лежи, слушай радио и обрастай жиром. Нет, сестрица, солдатское сердце тогда успокоится, когда поставят винтовки в пирамиду.

Мой сосед лежал на спине, заложив левую руку за голову. Правый рукав его рубашки был пуст. Он задумчивым взглядом смотрел куда-то вдаль.

* * *

Через двадцать дней меня выписали из госпиталя.

Прежде чем уйти на передовую, я зашел навестить сына. Володя подрос и не по годам возмужал. Он знал, кто обстреливает город и куда нужно укрываться во время обстрела, что есть где-то "Дорога жизни", по которой привозят детям и взрослым хлеб и сахар. Спрашивал:

- А скоро, папочка, уйдут домой немцы и мы с мамой будем дома жить?

- Немцы, сынок, сами домой не уйдут, им надо дорогу показать.

Я заметил с удивлением, что сын прижимал к ладони левой руки три пальца.

- Володя, что ты прижимаешь пальчики? Рука болит?

- Нет, не болит. Это я считаю, когда ко мне бабушка Катя придет. Я хочу, чтобы мама пришла, а она не приходит.

- А разве к тебе мама Зина не приходила?

- Приходила, но редко, а я хочу, чтобы она все время со мной была.