У стен Малапаги

Не подумай только, что я объявил голодовку. Нет, голодовка — это особая форма борьбы, протеста, другими словами, это косвенное признание реальности, пусть отрицательное, имеющее в виду если не её упразднение, то, во всяком случае, изменение. Замену существующего и известного на новое и, боюсь, не менее сомнительное. Это страшное, последнее, почти последнее — последним является самоубийство — проявление заинтересованности в имеющем быть мире.

Меня же больше не интересует ни сам мир, ни происходящее в нём. Меня больше не волнуют, не сердят, не приводят в ярость или отчаяние ни человек, ни его склонности и влечения. Подлые, дикие и самоубийственные…

Проще говоря, дорогой и единственный друг, я устранил — или она сама исчезла, растворилась — эта двоящаяся, приманчивая страсть изменять и улучшать мир или, что одно и то же, уходить, бежать из него в некий лучший и подлинный.

Я понял, что есть только, решительно только то, что есть. И именно поэтому оно есть. Всякое подлинное изменение приведёт к разрушению и распаду, к исчезновению… Исчезновению вселенной со всеми её частностями, созвездиями, планетами, мирами, солнцами, человеком…

И именно поэтому человек не может измениться. Он может только исчезнуть.

Меня более ничто не касается и не затрагивает… и мои хозяева уносят от меня нетронутыми блюдце с молоком, куриную котлетку и хвостик минтая. Я не смотрю на это. Не реагирую на их просьбы и крики, на их то просительный и умоляющий, то злой и крикливый тон.

Какое блаженство! Я свободен! Вернее, я всё более становлюсь свободным, с каждым днём, часом, минутой.

Пора и мне, дорогой друг, отправиться в путешествие на Запад, не в то сомнительное путешествие, в которое отправился ты, а в то путешествие на Запад, которое в давние, полузабытые, почти стёршиеся из памяти времена совершила одна китайская обезьяна.

Может быть, и к лучшему, что ты уехал. То, что здесь происходит, тебя вряд ли обрадовало бы. Хотя, с другой стороны, именно изменения последних лет позволили тебе увидеть Германию. Правда, добавлю, позволь быть откровенным и да прости, дорогой Шарон, но…

«Что он Гекубе, что ему Гекуба?» — как сказано у любезного тебе Шекспира. По-русски это звучит убедительнее и толковее. Но, увы, терпеть не могу «расширять» лексику, к чему так склонны нынешные «мятежные» дарования. Поэтому привожу это в некотором роде уникальное изречение в смягчённой, но достаточно понятной форме.

«На… козе баян, дорогой мой Бенито де…? На что она тебе сдалась, эта Европа?»

Призывно и соблазнительно виляющий хвостик ты нашёл бы и здесь. Чтобы бегать за ним, не стоило уезжать так далеко. Чего, чего, а этого хватает…

Впрочем, извини, я перехожу границы дозволенного. Не говоря уже о том, что ты не сам уехал, а тебя увезли.

В последнее время я неожиданно предался невинным воспоминаниям. Не столько о себе, сколько о тебе. Ты вспоминаешься совсем маленьким, тебе чуть больше года.

Мы живём в деревне, в большом доме. Дом старый, почти древний. Припадает на все четыре лапы. Старые яблони, вишнёвые деревья, остатки былого сада, кусты сирени и на самой периферии, — когда сидишь на крыльце и смотришь в сад, сквозь… — огромные липы.

Низко, неторопливо, неслышно скользит аист, скользит его тень, скользят облака над кромкой леса, и с привычной неторопливостью, почти торжественно, вращается небесный свод. Среди деревьев сада и кустов сирени бродит не то дождь, не то ветер… Когда стемнеет, уже не разобрать… темно…, темно…

Куда ни посмотришь, всюду густая, чуть влажная тьма, пахнущая травой и сиренью, тьма, вобравшая в себя прохладу ночного ветра и чёрную бездонную глубину почти осеннего августовского неба. И ещё пугающе далёкий свет звёзд над твоей головой с горьковатым привкусом уже нездешней жизни.

Я вспоминаю тебя, а слышу отчётливо голос, удивлённо вопрошающий:

«Так где же те липы, под которыми прошло моё детство?»

И думаю о том, что у нас с тобой всё-таки были липы, под которыми прошло наше детство. А это, согласись, уже немало.

Тогда, не в пример тебе сегодняшему, ставшему столь большим знатоком — теоретиком и практиком — чувствительных материй, ты был очень робок, застенчив и даже пуглив.

Скорее всего ты давно забыл свою первую любовь. Её звали Тузя — имя, вряд ли вошедшее в роскошно изданный том «Женщины в истории», выпущенный одновременно в Цюрихе, Житомире, Мелитополе и Регенсбурге, что недалеко от Мюнхена. Так вот, Тузя была весьма игривой и симпатичной собачонкой — палевого цвета шерсть, хвост крючком. А взор…? Соблазнительный и обещающий…

Увы, ты оказался для неё неподходящей партией и был отвергнут по причине как раз самого твоего большого достоинства, с моей точки зрения, твоей юности. Ты оказался для неё слишком юн и оттого смешон, нелеп и в своей безграмотности, невежестве или неведении просто непристоен.

О, неопытность, к сожалению, она так же преходяща и поправима, как и сама юность. В общем, тебя оттеснили местные хулиганы без роду и племени. Как сейчас помню, ужасно невежественные и недалёкие псы.