У всякой драмы свой финал

Сейчас подобного не происходило, но Ватюшков все равно всей кожей чувствовал свой провал, оказался не на высоте со своей информацией, потому что не сумел подать ее так, чтобы как следует возбудить Антона против Евгении.

Засопел и решительно закончил:

— Вот такие слухи, Антоша! — рывком поднялся с дивана и протянул жесткую широкую ладонь Дончарову, сдавил его выскальзывающую руку. — Будь здоров! Я пошел! Мне некогда сегодня по твоим театральным норам шастать, хотя надо признать, что мышки у тебя в гримерных стреляют глазками отменно, — и, снова задевая боками все, что попадалось на пути, направился к двери.

Антон хмуро посмотрел ему в спину.

В тот же день Ватюшков наведался к Думилёвой. В их внешностях была некая схожесть. Грубоватые лица, тяжелая прочная походка, отсутствие суетливости в движениях.

Евгения находилась дома, только что приехала от сестры, с которой, видимо, встреча прошла не совсем гладко, потому как Думилёва была заметно раздражена. Брючный костюм на ней сидел хорошо, пуговицы у пиджака расстегнуты.

Распахнув дверь перед Андреем, не дожидаясь, когда тот войдет, бросила властно: — Входи быстрее, чего мнешься, резину тянешь?! — и пошла в комнату.

Ватюшков захлопнул за собой дверь. Не видя Евгении, обескуражено потоптался по ковру в огромной прихожей, ловя свои отражения в зеркалах на стенах, громко спросил:

— Ты где? — и потом возмутился. — На кой черт тебе столько зеркал в прихожей?

— Это красиво! Ты не понимаешь! — раздалось из зала. — Зеркала расширяют пространство!

Андрея передернуло. Опять «красиво»! У Антона мебели напичкано, не продраться сквозь нее — это красиво, у Евгении зеркала — красиво! Только ему на эту красоту начхать. Удивительно лишь, что у троих не расходятся взгляды в отношении Евы. Хотя и тут он мог ручаться только за самого себя.

Судя по последним событиям, взгляды других членов триумвирата, уже перекидывались на Ольгу Корозову. Сейчас, конечно, непонятно, чем все закончится и куда кривая выведет, но ему хотелось бы, чтоб эти двое разорвали друг друга в клочья.

Грубоватый голос Думилёвой разнесся из зала на всю квартиру:

— Чего толчешься там? Свою морду в зеркалах разглядываешь? Нечего на нее пялиться как дураку на старое корыто! Или прыщ нашел и выдавливаешь?

Ватюшков крякнул и протопал в зал. Евгения сидела за столом с витиеватыми ножками и эллипсовидной столешницей. Зал был большим с картинами на стенах. Почти без мебели. Лишь стол со стульями с фасонными спинками, диван, резной прилавок и пара уголков под старину.

— Я заглянул на пять минут, — сказал Андрей. — Поделиться новостями.

Она смотрела отчужденно, словно ей сейчас было не до него, но уж раз заявился, будь незваным гостем. Хмыкнула насмешливо:

— Да я все новости вперед тебя знаю! — не проявила интереса.

— Тогда на нет и суда нет! — буркнул он и стал демонстративно разворачиваться назад. — Раз ты все знаешь, мне тут делать нечего.

Думилёва, не церемонясь, осекла:

— Вот дурак! — резко поднялась с места и показала на стул рядом. — Садись, дурачина! Сказала, садись! — потребовала.

Ватюшков рассерженно уперся взглядом в нее, силясь заставить ее раскумекать, что такой бесцеремонностью она оскорбила его:

— Дураки все вывелись, Евгения.

Впрочем, его потуги, как он не силился, ни к чему не привели. Она даже ухом не повела, не придала значения его сердитому взгляду и словам.

Она вообще никогда не думала, оскорбляет она кого-то или нет. Считала, что просто называет вещи своими именами. Ее прямолинейность не имела границ. Какие могли быть границы в пределах собственной власти? А в том, что она имела власть над всеми своими друзьями, Евгения не сомневалась ни на секунду. Они могут прыгать, вертеться, возмущаться, но все равно в итоге сделают так, как скажет она.

Думилёва как будто мстила всем за то, что природа, создав ее женщиной, не дала настоящей женственности ни в манерах, ни во внешности, ни в общении с людьми.

Она не любила своего детства, никогда не вспоминала о нем. И все потому, что уже с малых лет никто не видел в ней девочку, но и мальчиком тоже никто не считал. С детства повелось, что все вокруг смотрели на нее, как на нечто непонятное. Ученики в классе обычно кричали вслед:

— Эй, Жека, ты куда пошел?

Не Женя и не пошла, а Жека и пошел. Ее это бесило. Поначалу она бунтовала, но потом поняла, что бунтовать бессмысленно, что в ответ вызывала более бурную реакцию сверстников, и получала более неприятные клички. Приспособилась жить с тем, что имела, и подминать под себя окружающих. Теперь уже бунтовать начинали они, однако и им приходилось приспосабливаться.

Потом было много разного в жизни. Сумела даже дважды выйти замуж и быстро подмять под себя мужей. Правда, с первым мужем развелась на второй месяц, и забыла о нем напрочь, отрубила, вычеркнула из памяти. А вот со вторым пришлось повозиться, помучиться. Еще при его жизни стала увлекаться женщинами. История с его смертью для всех была странной. Но не для нее. Впрочем, об этом она глухо молчала.