Убеди меня, если сможешь. Приемы успешных переговоров от Фрейда до Трампа

Трагедия Римской республики обусловила возникновение спонтанного чувства дежавю. Прочитав биографию Цицерона в 1805 году, Джон Адамс написал: «Такое ощущение, словно я только что прочитал историю всех времён и народов, и особенно нашей страны, на протяжении последних сорока лет. Просто поменяйте некоторые названия, и всё, что там изложено, будет точно про нас».

Это было сильное заявление. «Катон» был трагедией, равно как и падение Римской республики. Катон покончил с собой в конце спектакля (и в конце своей жизни), а спустя несколько лет злодеи расправились с Цицероном. Однако у всей этой классической ностальгии было серьёзное предназначение. Американская государственная машина была не просто экспериментом в политической теории; она также была самой амбициозной переменой в истории человечества. Американская революция позволила истории повторить саму себя – но со значительными улучшениями.

Самым главным усовершенствованием было введение антидота фракционности. Основатели верили, что демократию Древней Греции и Римской республики погубил именно конфликт между экономическим и социальным классами. Фракционность вызывала у американцев ещё более сильный ужас, чем монархия. Так что основатели Американской республики установили систему сдержек и противовесов. Сенат воплощал собой аристократию, избранную законодательными органами. Плебеи, как простой народ назывался у римлян, через голосование формировали палату представителей. И та и другая группа выбирала президента. Одна фракция уравновешивала другую.

Что неизбежно вызывает вопрос: как с этими сдержками и противовесами можно было что-либо осуществить? Ответ кроется в риторике. Новая система была призвана «улучшить и расширить» общественное мнение, как сказал Гамильтон, «усилиями особой организации людей». Этой организацией были риторически подкованные граждане. Основатели американского государства рассудили, что эта натуральная аристократия должна состоять из людей, имеющих наилучшее гуманитарное образование. Гуманитарное образование называлось «либеральным», то бишь ни от кого не зависящим. Гуманитарные науки назывались «либеральными искусствами», в которых, конечно же, особое место занимала риторика. Эти искусства готовили учеников к занятию высших мест в обществе. Те благородные риторические мужи, что овладевали этими искусствами, образовывали особые неформальные организации политически нейтральных судей. Как говорил Гамильтон, эти люди были призваны служить в качестве коллективного «беспристрастного посредника» во взаимодействии между различными классами.

Основатели не смотрели на своё детище через розовые очки. Они прекрасно понимали, что в конце концов на поверхность неизбежно всплывёт какая-нибудь гадость. Гамильтон даже понимал, что политические партии (которые основатели приравнивали к фракциям) когда-нибудь «заполонят» республику. Но он и его коллеги верили в то, что симптомы можно несколько облегчить с помощью особой комбинации сдержек и противовесов, а также с помощью «спокойного, объективного» общения с образованным классом, имеющим гуманитарное образование. Конгресс был как бы «сознательным центром» в представлении Гамильтона. Ораторы были в меньшинстве, но пока они вообще существовали, в их немногочисленности ничего страшного не было; поскольку они были по определению нейтральны, то и не могли никуда деться.

Страна в ту пору не испытывала нехватки риторически подкованных кандидатов на роль правителя. Это и понятно: для поступления в Гарвард в XVIII веке абитуриенты должны были проявить своё мастерство владения трудами Цицерона. Джону Джею пришлось прочитать три речи Цицерона при поступлении в Королевский колледж (ныне Колумбийский университет). Ученики колледжей всех колоний разыгрывали дебаты, в которых они изображали английских вигов, дебатирующих в духе древних греков и римлян. Джон Уизерспун, перед тем как он возглавил делегацию Нью-Джерси на Континентальных конгрессах в Филадельфии, был профессором риторики. Одним из его учеников был Джеймс Мэдисон.