Убийство Джанни Версаче

Руководство Епископской школы и ее студенты всячески стремились принизить значимость элитарного статуса своей школы, что «почти что» убедили себя, что «быть бедным — это круто». Так-то оно так, конечно, но под «бедностью» ученики школы понимали «всего лишь» миллионные состояния. Семья Эндрю же относилась к ущербному в местном понимании подавляющему большинству, 99,5 % рядового народонаселения страны, у которого этого самого «всего лишь одного миллиона» близко нет и быть не может. В глазах Эндрю его одноклассники, похоже, находились где-то в недосягаемой дали, на острове обетованном.

Изнутри же, если уж ты туда сподобился попасть, Епископская школа предстает обителью терпимости и либерализма (не в политическом смысле, понятно), ведущей затворническую, самодостаточную жизнь, будто в коконе. Эндрю стал частью единого организма школы, полагающего за данность, что всякий, кто удостоился чести войти сюда и стать «одним из нас», не просто дружит с мозгами, но, само собой, еще и искушен к пятнадцати годам как тридцатилетний и давно успел пресытиться всякими глупостями наподобие горных лыж, спортивных авто и каникул в Европе. Фактически, Эндрю вот-вот предстояло дебютировать на балах, начать посещать изысканные рестораны, участвовать в вечеринках, устраиваемых местными одноклассниками в их сногсшибательных особняках. Красивая жизнь в условиях изобилия материальных благ, стремление к которой привил ему отец, обыденно шла теперь своим чередом прямо у него перед глазами, на расстоянии вытянутой руки. Как же неистово жаждал Эндрю приобщиться к этому заколдованному узкому кругу — но ведь он не принадлежит к нему по праву рождения… А тогда почему бы хотя бы не попробовать притвориться, что принадлежит? «Он все время что-то строил из себя и постоянно педалировал, что родом из очень и очень высококультурной семьи, — рассказывает бывшая одноклассница Ким Бёргарт-Уэйр. — Поскольку он был не из Ла-Хойи, где все семьи друг про друга всё знают, то проверять, правду он говорит или нет, никто просто себе за труд не брал».

Действительно, многие находили Эндрю ярким и эрудированным. Он был способен, как снежками, закидать кого угодно уймой разрозненных деталей и фактов, которые невероятным образом ухитрялся удерживать в памяти. При этом он умел не только говорить, но и слушать. Особенно хорошо у него получалось принимать к сведению то, что интересно собеседнику, и тут же «выкраивать под это какой-нибудь случай». Девушек, которых в этом возрасте никто комплиментами особо не баловал, Эндрю щедро ими одаривал.

Одним из любимых преподавателей школы был завуч старших классов доктор Отто Мауэр, бывший католический священник из итальянского Лугано, сложивший церковный сан ради женитьбы. Эрудированный и изысканно-утонченный Мауэр проповедовал ученикам идеалы эпохи Возрождения. Курсы истории искусств и этики он преподавал настолько завораживающе, что эти предметы, а также архитектура вскоре страстно полюбились Эндрю, и он сделался при Мауэре кем-то вроде служки, будто вспомнив детский опыт исполнения роли мальчика при алтаре. Священническую стезю Эндрю почитал за способ обеспечить себе, не прилагая особых трудов, шикарную жизнь в Риме, в окружении прекрасных произведений монументального зодчества и церковно-прикладного искусства.

Юноша с жадностью поглощал журнальное чтиво, особенно глянцевые издания, претендующие на то, что они приоткрывают завесу тайны, которой пытаются оградить себя от посторонних глаз обитатели шикарного бомонда, частью которого он мечтал со временем сделаться. Как-то раз в GQ ему попалась статья о мужских клубах в Англии, заставившая Эндрю крепко задуматься. И уже вскоре они на пару с Мэтью Рифатом попросили доктора Мауэра возглавить на правах председателя учрежденный ими Джентльменский клуб, под предлогом заседаний которого стали время от времени по понедельникам застилать школьными скатертями и сервировать серебром составленные в классе столы и втроем обсуждать актуальные проблемы изящных искусств и философии.