Убийство к ужину

— Ну да, ну да. Так вот, значит, пораскинул я умишком и хотел уж звонить в президиум. Я так и сказал жене, чтоб она вам позвонила.

— И что дальше? — поторопил Клуфтингер, которому раньше этот человек показался скорее неразговорчивым.

— Вай, так ведь запамятовали оба.

— Что запамятовали?

— Так позвонить. Худая башка у обоих. А вчера с утречка он и звонит. Но тут уж я один виноватый.

— Кто куда звонит? — Клуфтингер уже запутался.

— Так к нам. А кто — не знаю. Он не назвался. Только сказал, будто друг того Лутценберга, Андреаса.

— И чего он хотел?

— Вот. Того же, чего и вы. Где, мол, молодой Лутценберг, потому как в Меммингене его нет, и теперь тот, который звонил, его ищет. И что лучше, мол, найти поскорее, потому как ежели не найдет, так много денег у него сквозь пальцы просочится. Так и сказал — заказ какой-то важный. Ну, я ему сказал, как и вам, мол, тетка у него живет в Вайлере. А потом и про эту хижину. Чтоб заглянул туда. Только наверняка-то не знаю, где она, вот, сказал, у тетки-то и спроси. А потом уж задним умом подумал: какой такой договор? Молодой-то Лутценберг учительствует, подумал я. Нет, тут что-то нечисто. Вот теперь, стало быть, и выходит, это я виноватый в его смерти. Потому как сказал этому, где найти. А он, может, и есть убивец. Тот, который звонил-то. — В голосе Штоля опять послышались нотки раскаяния.

— Понятно. А когда мы были у вас, вы не могли вспомнить об этой хижине? — Вопрос Клуфтингера был скорее похож на упрек.

— Так вот, стало быть.

— Господин Штоль, у вас определился номер звонившего?

— Нет, у нас такого нет. У нас в сыроварне телефон-то такой, что в него надо пальцем крутить.

— Вам не показался каким-то необычным его говор? Он говорил на диалекте или на литературном немецком? А может, в голосе был иностранный акцент?

— Не, не. Ничего такого. Скорее уж на чистом немецком. Хотя, может, и из наших. Я уж ничего больше не понимаю.

— Что еще сказал тот мужчина? Возможно, нам это пригодится.

— Спасибо сказал. Вот и все.

Клуфтингеру больше никакие вопросы не приходили в голову. Он поставил Штоля в известность, что, возможно, еще вызовет его для опознания голоса, и попрощался, не считая нужным поблагодарить за звонок. Он был страшно зол на сыровара. Пусть уж сам разбирается со своей совестью. А у него есть заботы и поважнее.

Он поставил локти на стол, опустил голову в ладони и прикрыл глаза. Что он упустил? Наверное, надо было настойчивее расспрашивать фермеров в Бёзершайдэгге, а ему мешала мысль о пармезане. Но что бы это изменило? Тогда они вообще не знали, что их заинтересует молодой Лутценберг. И откуда было знать, что Штоль сообщил не все известное ему? В чем он может себя упрекнуть? А как незнакомец вышел на след Лутценберга? Наверное, тоже пообщался со старухой. Конечно, это она разболтала. Теперь, задним числом, он понимает: напрасно они так недооценили Лину Лутценберг. Правда, местная полиция получила указание усилить патрулирование в районе ее улицы, но разве бы она выдала им внука, появись тот у нее?

На половину двенадцатого Клуфтингер назначил совещание, но ничего решительно нового он от него не ожидал.

В дверь постучали, вошли Штробль и Майер. Они закончили с пресловутой коробкой из комнаты Лутценберга.

Майер сообщил без особого энтузиазма, что, кроме других фотографий, на которых Вахтер то с выскобленной, то с зачерканной физиономией позирует вместе с отцом Андреаса, ничего особо интересного не обнаружилось.

— Мы перелопатили все. В основном тексты — это оригиналы или копии газетных статей из времен совместной деятельности Вахтера и Лутценберга. То ли отец собирал эти заметки, то ли сын нашел их позже и оставил комментарии. Возможно, он раскопал их в каких-нибудь архивах или библиотеках.

— И что конкретно он комментировал? Или это все-таки делал его отец?

Штробль опередил Майера с ответом:

— Нет, пометки делал сын. У нас достаточно образцов его почерка с квартиры в Меммингене. Почерки у обоих схожи, но тут определенно Андреас Лутценберг.

Майер снова перехватил инициативу:

— Он делал одно и то же: подчеркивал те места в статьях, где, по его мнению, с отцом обошлись несправедливо, особенно где превозносят Вахтера. А в разных интервью Вахтера все поля исчерканы замечаниями типа «неслыханно!», «подло!», «гнусная ложь!» или просто «свинья!». Вот вам и мотив: глубокая личная неприязнь. Определенно он не мог простить бывшему компаньону отца его успешной карьеры.

— А что про отца? По нашим сведениям, он добровольно ушел из профессии и открыл частную сыроварню, так ли это? — спросил Клуфтингер, не ожидая, впрочем, от коллег ответа.