Убийство. Кто убил Нанну Бирк-Ларсен?

В розовом свете зимнего восхода Пернилле пиналась, толкалась и кричала, прокладывая себе путь через узкий двор, и наконец дотянулась до него, сжала руками шею, повисла на его массивном, как ствол, теле.

Лицо приникло к лицу, мягкая щека прижалась к жесткой, возникли слова, которых она потом не вспомнит, но это и не нужно. Ее сила была с ним. Его сила — с ней.

Объятие длилось один краткий миг, но успела прозвучать их не облеченная в слова любовь.

Когда ее оттащили от него, он остался стоять неколебимо — слишком большой, чтобы его легко было сдвинуть с места.

Она никогда не понимала и не поймет, что прячется в его глазах. И никогда не хотела этого понять. Главное — это то, что в его сердце, а там они — одно.

Восемь тридцать утра. На нем свежая рубашка, чистый костюм. Кабинет проветрен, и лишь слабый аромат освежителя воздуха напоминал о выпитом за ночь алкоголе.

Перед ним стояла Майя Рандруп, поправляя узел галстука, проверяя прическу.

— Победный тон еще не уместен, — говорила она. — Пресса может называть выборы состоявшимися, и вам действительно не с кем бороться. Но определенная скромность не будет лишней.

Она отступила на шаг, чтобы еще раз оглядеть его: так декоратор витрины оглядывает манекен. Вручила ему листки с речью. Троэльс Хартманн не стал смотреть в текст, он и так знал каждое слово наизусть.

На секунду улыбка исчезла с ее лица. Он подумал, что чем-то разочаровал ее.

Разочаровывать людей плохо. Они этого не забывают, а потом обвиняют и мстят. Это и есть политика: угождай, будь приятным, поддерживай имидж. Вот что первостепенно.

Оказалось, что едкий взгляд был направлен не на него, а на письменный стол. Она говорила о предстоящей фотосессии в кабинете и о необходимости создать образ цельной, последовательной личности.

— Это лишнее, — сказала Майя Рандруп и забрала рамку с фотографией Джона и Джеки Кеннеди. — Слишком… — Она наморщила короткий носик, и Хартманн нашел эту гримаску милой. — Слишком старая.

В чистой рубашке, освеженный одеколоном, он чувствовал себя опустошенным, но в целом не слишком плохо. Он стоял и ждал, когда ему скажут, что делать.

В дверь постучали, вошел Мортен Вебер. Он кивнул — Майе Рандруп, а не Хартманну.

— Он готов? — спросил Вебер.

Она что-то отвечает, но Троэльс Хартманн не слушает. Получив команду, он идет вслед за невысоким советником с непослушными кудрями и дешевой оправой, покидает кабинет, пересекает штаб Либеральной группы, шествует через мерцающие золотом и лаком коридоры, в распахнутые двери, мимо любопытных лиц.

На подходе к парадному залу Мортен Вебер начинает аплодировать. Майя Рандруп делает то же самое, и вот уже овация охватила зал, как огонь охватывает сухостой. Он шагает к полированному великолепию зала заседаний городского совета, яркое сияние которого ослепляет его на мгновение.

В дверях он замирает. Видит камеры, лица, хлопающие ладони. Переступает через порог.

Восходит на подиум, где стоит великий трон Копенгагена.

Приближается к полированному сиденью, кладет твердую руку на старое дерево.

Поворачивается к толпе, замершей в ожидании.

И улыбается.

Улыбается.

Улыбается.

14

Солнечный день, нарисованный скудной палитрой. Зима окончательно завладела Копенгагеном, соленый воздух был резок и холоден, солнце слепило белым светом.

Лунд сидела перед больницей и дрожала в тонкой синей ветровке. Ее вещи так и остались лежать в подвале Вибеке. Всего несколько предметов одежды и косметичку с туалетными принадлежностями взяла она с собой, поселяясь в хостеле возле Центрального вокзала, где собиралась понять, что делать дальше.

Она приехала уже час назад, но, подходя к входу, заметила такси, из которого выходила Ханна Майер с тремя дочками. Поэтому она села на бетонное ограждение вокруг больничного двора, запахнула поплотнее куртку и, куря одну сигарету за другой и сжимая папку, тайком добытую для нее сегодня Янсеном, продумывала варианты, предлагаемые ее деятельным воображением.

Без четверти одиннадцать они вышли. Дожидаясь, пока они, ежась от холода, погрузятся в такси, Лунд подсунула папку под куртку и натянула пониже капюшон. Затем настала ее очередь войти в больницу. Там ей пришлось десять минут уговаривать персонал, чтобы ее пропустили. Наконец ее повели по длинному белому коридору к отдельной палате в самом его конце. Палату и лечение наверняка оплачивала полиция, учитывая обстоятельства ранения.

Она вошла внутрь; от яркого света, льющегося из высоких окон, вдруг закружилась голова.

У окна инвалидная коляска, на ней человек в белом больничном халате, из-под которого виднелась голубая пижама. Бледное лицо, небритый подбородок. Большие уши и грустные глаза — еще более грустные, чем раньше. От стойки капельницы с пакетом физраствора бежала трубка, заканчиваясь иглой в тыльной стороне его левой ладони.