Убийство на Аппиевой дороге

При этих его словах раздались протестующие выкрики, почти тотчас же слившиеся в единый негодующий хор. Целий явно не пожалел денег, подмазывая присутствующих — недаром же одним из первых голос подал наш недавний собеседник красильщик. Впрочем, важный господин, который показался мне банкиром, тоже кричал, не жалея голоса, да ещё жестами приказывал своим рабам, чтобы и они не молчали. Ведь не могли же такого явно состоятельного человека подкупить суммой в какие-то пятьдесят сестерциев?

Изобразив на лице полнейшее смятение, Целий поднял руку, призывая к тишине.

— Сограждане! Я понимаю ваши чувства. Вы любите Милона так же, как Милон любит наш город. И всё же мы должны призвать его к ответу и быть беспристрастными в своём решении. Сейчас не время давать волю чувствам. Я прошу вас сдержать своё одобрение и негодование. Это не предвыборный митинг, а народное собрание, созванное в час бедствия; разбирательство происшествия, которое ввергло наш город в смуту. О том, что произойдёт здесь и сейчас, будут говорить на всех семи холмах и далеко за стенами Рима. Те, кто не могут сегодня быть здесь, малые и великие равно, узнают о вашем суждении. Помните об этом!

— Думаешь, он намекает на Помпея? — шепнул Эко мне на ухо.

Целий шагнул в сторону.

— Милон, выйди к народу!

Милон не заставил себя ждать. Он шагнул вперёд совершенно так, как сказал о нём в своей речи Целий — гордо, с высоко поднятой головой. Ни малейших признаков подавленности, удручённости, чувства вины — ни поникших плеч, ни бегающего взгляда. Я заметил, что на нём другая тога, не та, в которой я видел его в доме Целия; причём складки расположены таким образом, чтобы придать его приземистой фигуре как можно больше достоинства. Борода была аккуратно подстрижена, и подбородок, обычно скрытый в её тени, казался таким белым, что у меня мелькнула мысль, уж не воспользовался ли Милон пудрой своей жены.

Принято, чтобы являясь на суд, обвиняемый стремился придать себе как можно более смиренный вид — носил самую скромную, лучше явно поношенную тогу; ходил старческой, шаркающей походкой; чтобы нечёсаные волосы были всклокочены, а давно нестриженная борода клочковатой. Судьи ждут, что своим несчастным видом обвиняемый попытается пробудить в них сочувствие. Милон явно не считал нужным пускаться на подобные уловки. Он походил не на обвиняемого, которому предстоит оправдываться, а на кандидата, ведущего предвыборную кампанию. Явиться в таком виде на суд — пусть даже самозваный, не имеющий юридической силы — было открытым вызовом. Такое поведение пришлось по душе собравшимся. Вопреки недавним увещеваниям Целия, толпа разразилась приветственными криками.

Придав лицу суровое выражение, Целий поднял руку, требуя тишины.

— Граждане, должен ли я напомнить вам, ради чего мы собрались? Дадим же Титу Аннию Милону возможность объяснить свои действия.

Он отошёл к самому краю платформы, чтобы дать Милону как можно больше пространства, ибо Милон принадлежал к той ораторской школе, которая использует оживлённую жестикуляцию. Как оратор он во многом был полной противоположностью Целию. Его коронным номером была не тонкая острота, смысл которой раскрывался лишь позднее в речи; и не изящная недосказанность, прикрывающая разящее, как кинжал, обвинение — Милон представлял направление, которое Цицерон как-то в шутку назвал стилем молотка и ярма: «Сначала вбиваешь слова молотком, как гвозди, а потом впрягаешь метафоры в ярмо и гонишь на рынок».

Но не любому дано быть Цицероном или Целием; каждый оратор должен найти свой стиль. Милон избрал свои стилем серьёзное упорство, граничащее с тупым пренебрежением к любым помехам. Такая манера подходила ему как нельзя лучше. В то утро, расхаживая по платформе, сопровождая свою речь энергичными взмахами руки, он производил впечатление искренности и прямоты, доходящей до бесцеремонности; хотя я прекрасно знал, что каждый жест и каждое слово были тщательно выбраны и многократно отрепетированы в кабинете Цицерона.

— Сограждане! Мой друг Марк Целий совершенно прав: с угрожающим нашему городу безумием будет покончено не прежде, чем станут известны настоящие обстоятельства убийства Публия Клодия. Не знаю, что вы слышали о том, как он погиб — могу лишь представить чудовищные измышления и гнусную клевету, направленную против меня и моих верных слуг, рисковавших жизнью для того, чтобы меня спасти. И я не их тех, кто умеет произносить длинные витиеватые речи. Моя речь будет короткой. Скажу лишь то, что знаю сам.