Убийство в Ворсхотене

— Родненькая моя, мне нужно…, — не дождавшись ответа, начал Владимир.

— Ты не можешь так поступить с нами! — голос Тани звучал очень жестко. — Мы же заранее договаривались. У меня самолет завтра в шесть утра, и я не могу отменить эту поездку. Я тебя очень прошу!

— Танюша, милая, любимая моя, хорошая моя, прости меня, но я должен пропасть на несколько дней. Я тебе…

— Это же нечестно, — в ее словах уже явно чувствовались слезы. — Ты ж не можешь так… Меня уволят с работы, если я не полечу. И я не могу оставить Димочку одного.

— Танечка, миленькая, прости меня, я не виноват. Так сложились обстоятельства, от меня не зависящие. Давай что-то придумаем, давай наймем няню. Я не знаю, есть же ночные няни какие-нибудь!

— Какие няни? Дима будет бояться один с чужими людьми. Он так ждал этого дня, чтобы поночевать у тебя и поиграть с тобой. Как ты можешь с нами так поступать? — Таня уже плакала навзрыд, разрывая сердце своего любимого на части.

— Ты знаешь, моя девочка, как я вас люблю, но…

— Нет, ты не любишь нас! — прокричала Таня. — Если бы любил, никогда с нами так не поступил бы! Скажи честно, это из-за той женщины, к которой ты летаешь в Москву? Ты там кого-то встретил? Ты думаешь, я ничего не чувствую и не знаю?

«Ревнивая дура!» — почему-то вспомнился Владимиру фрагмент классического советского фильма.

— Танюша, давай я попрошу Макса… Алло, Таня…

Но на той стороне уже стояла тишина — его любимая девушка бросила трубку. Как ни странно, Владимир почувствовал облегчение. Он понимал, что не мог поступить иначе, он понимал, что Таню и Диму пока что надо держать подальше от этого дома и от него самого… Лазарев на мгновение задумался: «Заметь, она даже не поинтересовалось, опасно ли это лично для тебя». Но затем отогнал эту мысль: в конце концов, вполне понятно, что главное для нее сейчас — это ребенок, безопасность которого она обязана обеспечить. Все остальное — вторично. Собственно, обеспечением безопасности этого ребенка был занят сейчас и Лазарев. Но вряд ли его девушка сие осознавала.

Он попробовал нажать кнопку кофейной машины и, не получив опять кофе, плюнул и засобирался в ближайшее кафе. Благо под его домом располагалось несколько кафешек, работающих с раннего утра — большая редкость для Нидерландов, где рестораны открывались к пяти-шести вечера, не раньше.

Лазарев взял в сейфе большой конверт, проверил наличие в нем денег и закинул их в легкую плечевую сумку. Он уже хотел выйти на улицу, но тут вспомнил, что сегодня вторник, день, когда в центре Гааги собирали мусор. Чертыхнувшись, вернулся на второй этаж за мусорными пакетами. Наконец он вышел на улицу и снова не обнаружил лета. Солнце вроде бы светило ярко, но дул довольно прохладный морской ветер и было где-то градусов пятнадцать, не больше. Пройдя по ароматной аллее, ведущей от его дома и дворца к улице Ноордайнде, разведчик выставил на улицу пакеты, привычно свернул направо, в сторону парадного входа во дворец. И тут он сразу увидел его! «Хвост»!

Заметив Лазарева, один из «туристов», доселе скучавший за конной статуей Вильгельма Оранского, вдруг засуетился и начал деловито фотографировать дворец, почему-то периодически наводя камеру на Владимира. Он сидел на круглой лавочке вокруг развесистого «филателистического дерева». Лазарев понятия не имел, почему этот огромный каштан назывался «филателистическим» (возможно, под ним когда-то собирались коллекционеры марок, кто знает), но многие коренные «гаагеры» называли это дерево именно так.

Паренек был молодой, лет 15–16, на вид марокканец, с каким-то подобием растительности на подбородке. Судя по его суете и неопытности, это, конечно, никак не была спецслужба.

«Значит, они меня таки вычислили, — подумал Лазарев. — Значит, это не просто уличная босота какая-то, раз смогли так оперативно пробить номера машины и найти адрес. В принципе, это не очень сложно, но как минимум связи в полиции для этого надо иметь».

Пройдя дворец и дом, где жил король в бытность принцем, Лазарев зашел в знакомую кафешку, заказал двойной эспрессо, налил себе воды с мятой, вооружился парой местных газеток и сел к окну, глядя на то, что же будет делать «турист». Паренек куда-то звонил, продолжая усиленно фотографировать напротив кафе Валлонскую церковь — единственное наследство, оставленное Гааге Луи Бонапартом. В кафе войти не отважился — видимо, побоялся засветиться перед объектом и решил дожидаться его снаружи, так и сяк фотографируя слова над входом в церквушку: «Je suis le chemin, la vérité, la vie».