Училка

Да, нужно еще на пару недель задержаться. Я хотела уйти сразу после собрания. Кажется, положено об этом предупреждать администрацию заранее, но мне мой верный друг Анатолий Макарович, Толик Щербаков, принес на хвосте новость — в школу просится молодая учительница словесности. Симпатичная, покладистая, русская, не замужем, без детей. И отпустят меня сразу, как только я напишу заявление — сделала я такой вывод. Но я сначала разберусь, как смогу, с хулиганами. Если, конечно, меня пустят разбираться. Для этого в школе есть другие люди.

Первый урок был у меня в пятом классе, а второй — как раз в одиннадцатом. Не буду сейчас к ним заходить, потерплю, через час разберусь.

Пятиклассники мирно спали, день был темный, дождливый. Перетасова с полузакрытыми глазами качалась на стуле, тихонько подвывала: «Сидят пта-а-а-а-ашечки… маката-а-а-ашечки». Она спела это уже раз сто, я надеялась, что ей надоест. Ваня тоже спал, время от времени поднимал голову, здоровался со мной и с Розой, которая все мерещилась ему в коридоре, и переворачивался на другой бок. Аля Стасевич с удовольствием читала вслух по моей просьбе рассказ Распутина «Мама ушла». Маленький Гриша внимательно слушал Алю. Сережины самолеты стояли на ремонте, сам он прилег на парту, положил щеку на сложенные ладони и время от времени тихонько заводил мотор, но только тот не заводился.

Ладно, не бегают по классу, не бредят и хорошо.

— «И тогда мальчишка снова заплакал, — с выражением читала Аля. —

Он плакал от боли и одиночества. Что такое боль, он уже знал. А с одиночеством встретился впервые…»

А я смотрела в окно. Кто бы мог подумать, что вчера над площадью Маяковского в девять вечера было ясное небо, ни облачка, красивейший золотой закат? Сегодня моросило, дуло, и ныли тело и душа. А тут еще бедный Кирилл. Вчера, когда моя душа была полна музыкой, счастьем, надеждой на какую-то другую жизнь, радостными волнениями, Кирилл сидел дома с опухшей челюстью, рядом с плачущей мамой и плевался кровью. Как странен и жесток мир. Мне этот мальчик никто. И — кто. Потому что он спас Никитоса от бездомных собак. Я не знаю, как бы рыдала сейчас я и что бы было, если бы не Кирилл, бросившийся тогда на стаю с камнями и палкой. Поэтому для меня этот мальчик не просто ученик и ребенок, которого я знаю, а человек, благодаря которому мой Никитос жив и здоров, ходит на концерты, ищет себя, а не лежит в больнице, весь в швах. Или на кладбище.

Я перекрестилась — и от своей последней мысли, и перед тем, как войти в одиннадцатый, и открыла дверь. Дети, а точнее, взрослые люди, заканчивающие школу, сидели как обычно. Как будто ничего и не произошло. А ничего и не произошло. Они привыкли к крови — ее полно в телевизоре, в играх. Они привыкли к чужим смертям — и настоящим, и придуманным. Они убивают в играх, они любят играть в пейнтбол — расстреливать друг друга красками. Они путают реальность и игру, страшную, странную игру в смерть, которой полны современные фильмы и компьютерные игры.

Я оглядела класс. Шимяко, как обычно, не было. Я бы даже его не узнала, встретив на улице, видела его раза три-четыре. И так и не поняла прозвища «урод». Мне лично он ничего не говорил, кроме своего «отвали» на моем самом первом уроке.

Зато был Громовский. Одного взгляда на его лицо мне было достаточно, чтобы понять, кто принимал участие в драке. Он сегодня был очень аккуратно одет, еще лучше, чем все последнее время. С тех пор как он решил стать журналистом, он ярко и выразительно одевается. По количеству и качеству его пиджаков я могу поверить его одноклассникам, что за Громовского заплатят везде и всюду и столько, сколько попросят. И еще сверху дадут.

— Здравствуйте, Анна Леонидовна! — громко сказал Громовский. — Я написал эссе, хочу прочитать.

— По какой теме? Я разве задавала?

— Нет, я сам выбрал. Мне же надо готовиться к творческому экзамену и к собеседованию.

— И что ты написал?

— Сейчас… — Громовский открыл большую кожаную тетрадь, — «Единство личности и вселенной как одна из центральных тем поэзии Тютчева».

Я покачала головой.

— М-м-м… Мощно! А на основе каких произведений?

— На основе стихотворений… так… «Как океан объёмлет…»

— Объемлет, наверно, Громовский.

— Ну да. «…объемлет шар земной», «О чем ты воешь, ветр ночной?»…

Миша Овечкин хмыкнул:

— Йоу, Ильяндрыч! Растем, землекопы!

Громовский пренебрежительно отмахнулся от него. Хотел читать дальше.

— Молодец, Громовский, — остановила я его. — А зуб ты Кириллу Селиверстову выбил?

Овечкин отреагировал:

— Пи-ип!

— В смысле? — вкрадчиво спросил меня Громовский. — В каком смысле выбил зуб? Поосторожнее с такими заявлениями, Анна Леонидовна!

Все-таки какие они уже взрослые. Взрослые дяди и тети, находящиеся в отношениях «взрослый — ребенок» с нами, с учителями. Ребенок, которому, увы, нельзя дать по заднице.

— Громовский, это правда? — повернулась к нему Саша Лудянина.