Учите меня, кузнецы (сказы)

И все это — от голубенькой стрекозки до молоденькой апрельской зорьки — для радости глаз твоих, для тихого ровного счастья твоего цветет, человек.

Придет час, не пустобайкой зазвенят в тебе петые-перепетые слова: «Мать земля моя, Родина», — присягой зазвенят, и двум матерям станет биться твое просветленное сердце.

Обидят вторую — в бой пойдешь. Согрубят им — ты заступничек! На красоту и счастье ихнее кто замахнется — ты того за руку схватишь, остановишь!.. А надо — и кровь, и жизнь отдашь.

Вот какие у нас с тобой матери, голубок! Родимая и Всемилая.

Порубщику после такого разговора и дар речи закупорит.

Слюнявит он Берестышков химический карандаш об затверделый свой язык и расписывается.

Приезжает одно лето Берестышко в район и докладывает старшему лесничему:

— Так и так, Никифор Яковлевич… Лес на Веселой Гриве поспел. Приметил я с пяток лесин, у которых не в пору верхушки желтеть начали.

А желтая верхушка на летнем дереве — первая примета у лесников. Дай такому лесу еще несколько лет постоять — зачернеет он сердцевиной и вовсе сохнуть начнет. А ведь не для червяка рощен.

Поблагодарил старший лесничий Берестышку за его службу и говорит:

— Загудит нынче Веселая Грива… Городскому леспромхозу уж порубочный билет туда выписан. Скоро в твоем обходе, Кузьма Алексеевич, целый поселок построится. Казахи туда едут. Семей тридцать, однако… Так что — встречай и привечай.

— А они, — спрашивает Берестышко, — рубили лес когда, казахи-то?

— Не беспокойся… — старший лесничий говорит. — Еще нас с тобой поучат.

С неделю время после этого разговора прошло. Смотрит как-то Берестышко: что за полурота против его избушки с тракторной тележки спешивается? Они… Казахи. Только без семей. Мужчины одни. Подходит к Берестышке здоровенный мужчина, в годах уж… Подает руку, себя называет.

— Галим Сабтаганов — десятник.

Берестышко тоже ему отрекомендовался.

Предъявил Галим порубочный билет и говорит:

— Указывай, Кузьма Алексеевич, где нам тут поселок себе заложить.

— Поедемте! — говорит Берестышко.

Через месяц стояло на том месте тридцать срубленных и промшенных домиков, тридцать первый — под магазин, амбарушка, начаты были пристройки для скота, колодец.

И завизжали, запели на Веселой Гриве пилы, зазвенели топоры, завздымалась первая, легонькая пороша под хлесткими гонкими стволами чудо-берез. На нее же, на порошу, скатилась и Берестышкова слеза. Знает, твердо знает, что сводить лес надо, не гниль же из него разводить, а вот ранит сердце — и что хочешь делай! К весне высились тут штабеля делового и полуделового кряжа, стояли многорядные поленницы дров, кое-где облеживались вороха сучьев.

И вот… В мае месяце это дело было. Пустил кто-то по Горелому болоту пал. Посреди болота открытая вода… Сюда огонь дошел и сгас. К краешкам дымки подбивать стало. А тут ветер погодился! Как рвануло, как выметнуло огонь, и пошло пластать по верховой осоке. К болоту кустарники всякие прилегали, чернотал. Трава тут из-под снега вышла слеглая, плотная, ветрами ее продуло, солнышком насушило — только треск, да гул, да рыжий дым пошел. За кустарниками глухие осинники начинались. Охватил их огонь клиньями с двух сторон и жарит. Казахи трактор свой завели. Гусеницами подступы к своей заготовке обминают, лопатами траву секут…

Тут и выскочила на них лосишка с двумя лосятами. Увидела людей — да назад. А там огонь… Она опять поворот! Люди расступились… Проскочила она с одним теленком, а второго не видать. Стали разыскивать — из-под самого огня почти выхватили. Лежит он — глазки напуганные, и всей шерсткой своей сотрясается. Нога у него повреждена оказалась. Не то сам в суматохе обо что стукнулся, не то матка на повороте копытом пришибла. Что со зверяткой делать? Подогнали казахи телегу, положили его на соломку, припутали вожжами, чтобы не ускочил, и повезли в поселок.