Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы

— Нет уж, любоваться тем, как я влезаю в трико, я господину профессору не позволю. Так далеко наша дружба еще не зашла. — Она поставила друг на дружку три стула и на спинки навесила платья. Высота этой стены была достаточная, но в ширину Густа ее превосходила. Из-за импровизированной ширмы то и дело выставлялись ее телеса, и присутствующие громко вскрикивали. Актриса Фрелих хохотала, уронив руки на стол; на Гнуса ее веселье подействовало так заразительно, что он, вытянув шею, нет-нет да и косился на Густу. Толстуха взвизгивала, Гнус менял позу и снова не без робости принимался за ту же игру.

Актриса Фрелих с усилием поднялась со стула, перевела дыхание и заметила:

— Со мною он бы себе такого не позволил, с места не сойти, если я вру.

И прыснула.

Публика алчно требовала искусства, пианисту уже не удавалось держать ее в узде. Толстяки поспешили на сцену.

Оставшись наедине с Гнусом, актриса Фрелих притихла. Он же окончательно растерялся. Несколько мгновений в уборной царила тишина, только пение доносилось со сцены. Она прервала молчание:

— Опять эта дурацкая матросская песенка на турнике. Вот посмотрите, я им отобью охоту ее исполнять!.. Ну, а вы-то хороши, не заметили здесь никакой перемены.

— Перемены? В ката… здесь у вас? — залопотал Гнус.

— Ну, да куда уж вам заметить… Вчера что красовалось возле зеркала? Справа и слева?

— Ах, да, да — совершенно очевидно… два букета.

— А вы, неблагодарный, не соображаете, что я ради вашего удовольствия швырнула их в печку.

Она обиженно надула губки. Гнус взглянул на печку и зарделся от радости; итак, артистка Фрелих сожгла цветы, поднесенные ей Ломаном. Вдруг страшное волнение овладело им; его осенила мысль возместить артистке Фрелих сожженные цветы и самому поднести ей два букета. Присмотревшись, он установил, что на красной занавеске не обрисовывается ничья голова, и, возбужденный желаньем помериться силами с Ломаном, начал:

— Милейшая фрейлейн, — суммирую, — вчера вечером у вас, вероятно, вновь состоялась встреча с молодыми людьми?

— А зачем вы так рано ушли? И что мне, по-вашему, было делать, раз уж они сюда приперлись? Ну, зато я им выложила всю правду, одному особенно…

— Душевно рад… а сегодня… направляясь сюда, вы, вероятно, — как говорится, в свою очередь, — встретили этих троих?

— Подумаешь, какое счастье!

— Милейшая фрейлейн, если отсутствие цветов и шампанского вы воспринимаете как лишенье, вы их получите от меня. Недопустимо, чтобы такие предметы дарились вам учениками.

Внезапно обострившееся чутье подсказало взволнованному, красному, как рак, Гнусу, что «дурацкая песня этого олуха», которую актриса Фрелих не желала больше исполнять, и есть песнь о луне, сочиненная Ломаном! Он воскликнул:

— Вам нужно отказаться не только от песни о луне, но и от каких бы то ни было песен гимназиста Ломана.

— А если я восприму это как лишенье, вы, что ли, сочините для меня песню?

Для Гнуса такой вывод был несколько неожидан, тем не менее он заявил:

— Посмотрим, что тут можно будет сделать.

— Посмотрите, пожалуйста, да и вообще… кое-что можно сделать. Только кумекать надо.

Она вытянула губы и приблизила к нему свое лицо. Но Гнус не скумекал. Он посмотрел на нее растерянно и недоверчиво. Она поинтересовалась:

— Скажите на милость, ну зачем вы здесь?

— Гимназисты не смеют… — начал он.

— Ладно уж… — Она стала расшнуровываться. — Мне надо надеть что-нибудь покороче. Помогите-ка, вас от этого не убудет.

Гнус повиновался. Толстяки вернулись после своего триумфа, томимые жаждой. Шампанского оставалось только в одной бутылке, с полбокала, не больше. Киперт предложил свои услуги: он сходит за новой порцией живительной влаги. Гнус с благодарностью принял его предложение. В бокал артистке Фрелих вылили весь остаток, ей надо было спешить на выход. Она покрыла себя славой. Шампанское становилось все слаще, Гнус все счастливей. Артист Киперт, когда наступил его черед, вышел на сцену на руках; его встретили овацией, и он стал всякий раз применять этот способ передвижения. Темперамент артистки Фрелих возрастал от номера к номеру, соответственно возрастал и ее успех. Гнус уже не мог себе представить, как он встанет со стула.

Последние гости разошлись. Артистка Фрелих, вся светясь довольством, заметила:

— Так-то вот мы и живем изо дня в день, старикашечка, а по воскресеньям и того хлеще.

И вдруг разразилась рыданиями. Сквозь пелену хмеля Гнус в изумлении видел, как она уткнулась носом в распростертые на столе руки и как заходила вверх и вниз ее изогнутая диадема.

— Шик-блеск это только сверху, — рыдала она, — а поглубже-то беды-горя не обобраться…

Она продолжала плакать. Гнус мучительно недоумевал: что бы такое ей сказать? Меж тем воротился Киперт, поднял его со стула и вызвался проводить до ворот. Только на пороге Гнуса осенило. Он обернулся, протянул дрожащую руку к артистке Фрелих — она уже успела заснуть — и пообещал:

— Я вас как-нибудь протащу.

Благожелательный учитель мог сказать такую фразу ученику перед окончанием учебного года, мог хотя бы подумать так. Но Гнус еще никому так не говорил и ни о ком так не думал.