Учитель истории

Инстинктивно он первым делом схватился за автомат, тот на ремне, а рядом просвистели пули. Это два преследователя, стреляя на ходу, стремительно приближались.

Маленький Шамсадов упал за тело поверженного, спасаясь, скрючился — и прямо перед глазами, на поясе три гранаты, враг был при полной боевой амуниции.

И двух гранат было достаточно, да со злости Малхаз израсходовал все три, подпустив поближе тех двоих.

Взвесь от взрывов еще не успела осесть, а стреляный Шамсадов напрочь позабыл о гуманизме педагога; выхватив финку убитого, он с маху перерезал плетеный ремень, удерживающий автомат, и уже думал бежать, как несколько трассирующих одиночных пуль, чуть не обжигая его, просвистели рядом, заставили вновь прильнуть к безжизненному телу.

— Мистер Шамсадов, — неожиданно затрещала рация прямо над ухом; голос Штайнбаха был до остервенения зол. — Вы под прицелом двух снайперов: еще одно движение и бьем на поражение.

В подтверждение этого совсем рядом, взрывая сырую землю, вонзились две пули. Шамсадов теснее прижался к своему укрытию, так же, как и уже остывающий отяжелевший труп, застыл неподвижно, часто, горячо дыша, и только мысль, неугомонная мысль искала выхода из этой ситуации, а глаза, только краешком, устремились ввысь, и было странно, что над такой мерзлой землей мирно застыли очаровательно-задумчивые, легкие, белесо-волнистые чистые облака и среди них бледной синевой в бесконечность уходило спокойное, манящее свободой небо.

Так, все больше и больше, вглядываясь с умилением в небеса, не ища выхода из ситуации, его романтическая мысль куда-то понеслась ввысь, и ему уже казалось, что он в блаженстве достиг заманчивых облаков, и с той высоты он видит не этот алчный мир, а иной, тысячелетней давности, когда жила Ана Аланская-Аргунская… и, о ужас, времена вроде не те, а нравы — просто завуалировались, с опытом жить, точнее, играть, стали. Словом, маскарад, и вроде все маски улыбчивые, и, к счастью, эти маски редко снимаются, не то много уродливых рож обнаружилось бы на экранах телевизоров; а иные редко в этот ящик залезают, нечего им в нем делать своим миром, своим умом и своим трудом они, слава Богу, на земле еще живут…

А Шамсадова, пока он витал в облаках, окружили, буквально за шиворот схватили, потащили к низине, где уже стояли заведенные машины. Его грубо впихнули в салон, так что он головой уперся в колени Штайнбаха.

— Ну, ты, мерзавец, до острой боли крутанул ухо, теперь уже снова учителя истории, полковник. — Растерзать бы тебя на куски, ядовито шипел он, да нельзя. Возится с тобой Безингер… Где тубус? — тяжелый кулак сквозь ребра сотряс внутренности Малхаза.

Этот вопрос повторялся не раз, столько же раз наносились удары, все с большей силой и ожесточением. И все это делалось на ходу. С надрывным рычанием, подпрыгивая на ухабах, машины уходили прочь от родного села Малхаза.

— Где тубус? — все чаще и громче повторял Штайнбах.

— Да зачем Вы мучаетесь, послышался с переднего сидения знакомый Шамсадову заботливый голос доктора, — сейчас сделаем укольчик, и он все сам расскажет… Правда, мистер Шамсадов? — и он склонился к полу, где, отрыгивая зеленую слюну с кровью, лежал едва дышавший учитель истории.

После этого совета ехали недолго. По приказу командира сделали привал. Здесь доктор вновь стал обихаживать Шамсадова как родного. Его даже умыли и заставили выпить какие-то микстуры.

От этих процедур учитель истории пришел в себя. Он узнал место, где сделали привал. Все-таки группа плохо ориентировалась на местности и, второпях описав полукруг, вновь приблизилась к селу остановились у живописнейшего истока родника, вокруг которого еще горели щедрым пурпуром кусты шиповника, не желая расставаться с блестяще-черными плодами, до земли склонились гибкие веточки боярышника, а на гладком бежевом камешке, омываемом ласково прозрачной водой, чистя оперение, с беззаботным шумом возилась маленькая тонкоклювая птичка — горный конек. С началом зимы все деревья и кустарники оголились, почернели, замерли в спячке, и только вечнозеленый тисс не угомонился еще больше растопырил свои иголки, не дает желтобрюхой синичке спокойно переспелое семя клевать.

Шамсадов тоже было воспротивился, чтобы в него иголки не воткнули, да ничего не получилось, только больнее стало; в вены обеих рук вонзились шприцы, и он «поплыл».

Человек в маске легкими ударами по лицу привел Малхаза в сознание.

— А ты ловкач, на чеченском заговорил он, видя, что Шамсадов проснулся, тубус в подвал, а полено под мышку. Просто здорово… Укол изумительный. Ты такое наговорил… и про жену он заставил тебя болтать. Ты такое нес, просто стыдно.

У Шамсадова рот пересох, какая-то горечь скопилась в горле, он хотел что-то сказать, но не смог, и тогда, поднатужившись, он смачно плюнул в маску, и пока тот очумело отпрянул, трескучим голосом бросил:

— Не смей говорить на чеченском, мразь!