Учитель истории

— А почему такой тон? Будто...

— Извини, Эстери, — он остановился. — Дело в другом. Вот здесь мы бились, вот у этой Главпочты много нас полегло, а мне, дураку, повезло, и русский меня не добил, пожалел... Вот это место, все было в крови... таких ребят здесь не стало! Я...

— Эй, ты, в белых штанах, — перебила его обросшая морда, высунувшаяся из машины. — Почем твой хлеб?

— Не продается! — грубо ответил Малхаз.

Машина тронулась, потом резко притормозила, та же физиономия, принадлежавшая, как оказалось, совсем юному парнишке в маскировочной форме, подошла к тачке.

— Зачем вам столько хлеба, еще подавитесь, — лыбился он, обнажая нездоровые зубы, бесцеремонно схватил в охапку много буханок и хотел было уйти, но Малхаз крепко ухватил его за рукав.

— А ну положь, или попроси, как следует.

— Малхаз Ошаевич, Малхаз, — уже кинулась меж ними Эстери.

— Отпустите, отпустите его, — умоляла она, — пусть все уносят.

— Уйди, — оттолкнул ее Шамсадов. — Попроси по-человечески, — напирал он.

Наглец хотел было дернуться, да не смог, крепко сжал его низенький учитель.

Хлопнули дверцы машины.

— Малхаз! Не смейте, уйдите! — кинулась навстречу Эстери.

Отработанный удар прикладом автомата отключил Шамсадова, но ненадолго, он был вменяемым и вместе с тем абсолютно недееспособным. Он слышал, как истошно закричала Эстери, видел, как им на помощь бросились прохожие и люди из проезжавших машин. Помнил, как уже простоволосая Эстери, обхватив его голову, умоляла его не умирать и просила отвезти Малхаза в больницу, а он думал только о том, как много у нее седых волос.

Когда его перетаскивали в машину, ему стало очень больно и помутилось сознание, да это прошло; он вновь вроде в полном здравии, уже пальцами ног шевелит, а понять ничего не может. Совсем маленькая комнатенка, чисто, но душно, жарко, и почему-то газ, бушуя, горит.

— Представляешь, что было бы, — слышит он сзади шамкающий старушечий голос, — столько ждала и на глазах бы убили.

— Да, — другой, такой же, только шепелявый, — и надо же в том же месте, где воевал.

— А сколько ждала, скольким женихам отказала.

— И что мы теперь будем делать?

— Боже!.. А может, он с нами жить будет?

— Может, ведь у него дома-то нет, и никого нет.

— Гм, — кашлянул Малхаз, не столько для старушек, сколько обследуя себя.

— Ой! — в унисон воскликнули старушки.

С неописуемой болью в голове учитель истории, охая, кряхтя, как старик, принял сидячее положение. Прямо под его ногами Эстери тесто замешивает: застыла, смущенно опустила глаза.

— Как Вы, Малхаз Ошаевич? — медленно встала она, счищая тесто с рук.

— Зачем такой замес? — сквозь боль процедил Шамсадов.

— Завтра на базар пойдем, — вместо Эстери отвечали бабульки, они бочком сидели на нарах, перебирая четки. — А сегодня день пропал, одни убытки, вот только тебя нам Бог послал.

— М-м, — за голову схватился учитель истории. — Мне что, укол сделали?

— Просто обезболивающее и снотворное, — извинялась Эстери.

— Мне надо идти, — попытался встать Шамсадов.

— Куда идти, ночь на дворе, — завопили старушки.

Он тяжело встал, голова кружилась. Сделал неровный шаг к выходу, но сил нет — тянет ко сну.

— Прошу, сегодня не уходи, ночь страшна; я у соседей переночую, а ты здесь, — встала в дверях Эстери.

Он не сел, а буквально рухнул на кровать, и уже сквозь слипающиеся глаза заплетающимся языком:

— Я ведь просил не торговать...

Эстери вопросительно посмотрела на бабулек, потом на Малхаза.

— А жить как?

— Как я скажу, — повалился на бок учитель истории.

— Вот мужчина! — бабулькины возгласы были последними, что услышал Малхаз сквозь сверхдозу снотворного.

Поменяв за последнее время не один ночлег, Малхаз поначалу не мог понять, где он: перед ним только белизна шероховатой известковой стены, и лишь вкусный запах свежеиспеченного хлеба, а главное, знакомые уже голоса старушек над изголовьем восстановили реальность. Ему было неловко, от конфуза он даже сдерживал дыхание, но боялся пошевелиться, и вновь невольно услышал диалог, правда, на другую тему.

— Слышала, что говорят? Весь базар только об этом сплетничает.

— Я не совсем поняла, не расслышала.

— Говорят, здесь, в Чечне, с одобрения Москвы, собрали весь сброд из России, всего мира, и наших босяков. Не сегодня-завтра на соседний Дагестан с разбоем пойдут.

— А здесь грабить больше ничего не осталось?

— Там-то им грабить шибко не дадут: там хозяева есть, не то что наши недотепы, да ведь когда оттуда будут бежать, за собой русские войска приведут.

— Что, снова бомбить будут?

— Видать, будут; опять у них выборы царя. А кто у них царь? Кто лучше воюет, кто больше нас побьет.

— Да куда же нас с тобой бить, мы и так не задержимся.

— Ну, это Богу видать, и свое мы вроде пожили, а вот молодых жалко.

— А мы что, пожили? Отца в гражданскую убили, дядю и дедушку как кулаков расстреляли, нас в Сибирь сослали, только вернулись — война, и вновь депортация. Так вся молодость прошла: в лишениях, в нищете, под прикладом. А в старости это горе — похлеще всех остальных; и что этим русским неймется, весь мир их, а на этот пятачок лезут, что-то здесь выгадывают.

— Видать, деньги.