Учитель истории

Сомнений нет: здание цельное, монолитное, железобетонное; возводилось по стилю бункера — значит, есть в подвале скрытое помещение, и как он раньше не догадался, в бильярдной фонарь, неужели в Лондоне свет отключают? Визуальный осмотр дал ответ — вход может быть только в сауне. Полдня каждый сантиметр ощупывал, а оказалось все просто. Электропечь на колесиках, два болта пальцами открутил и отодвинул — вот и проем, куда только с фонарем идти, а там уже внушительная дверь с цифровым кодом. «Если есть сигнализация — даже лучше, может сразу прибегут, людей увижу» — все еще взбадривает себя Малхаз.

С ходу он набрал прокатанный шифр: «0965» — ничего. Потом, как только ни крутил, какие только цифры ни выдумывал — бесполезно. Стал вести запись, что-то высчитывал — впустую. Он чуть не прозевал сеанс связи; потом до вечера, то потея, то от волнения дрожа, набирал разные комбинации — напрасно. Тогда он побежал в кабинет Безингера и до утра обследовал каждый листок, увидев цифру, бежал в подвал — никак.

Так он и вырубился прямо на бильярдном столе, а потом бежал вверх на телефонный звонок.

— Ничего не надо! Ничего! — уже кричал он на китайца, а тот невозмутимо:

— Почему вчера воду не использовали, Вы не купаетесь? Должна быть гигиена.

— Пошел ...! — сорвался учитель истории.

В полном изнеможении он еле поднялся на второй этаж, свалился на диван и, сквозь слипающиеся глаза глядя на Ану, прошептал:

— Не могу, Ана, не могу, на сей раз не по зубам Безингер, — и тут ему показалось: укоряющей, злой искрой блеснули глаза с картины, поразили его сознание так, что он вскочил. — Да, да, какой же он Безингер, ведь он Зембрия Мних, чье завещание датировано 970 годом.

Зацепившись за ступени, он кубарем слетел со второго этажа, больно ушибся, протаранил колено и локоть, и все равно побежал, прихрамывая.

— Щох! — сухим эхом щелкнул замок, но дверь не поддалась, и тогда он всем своим небольшим весом налег; очень медленно, скрипя, все шире обозначился черный проем, оттуда повеяло колдовским мраком тайн тысячелетий, и несмотря на тревожащий гул принудительной вентиляции, здесь царил стойкий застоявшийся дух мертвечины, спекшейся крови, застывшего ужаса. А от луча фонарика стало невыносимо: чудовищные тени пробудились от вековой спячки, изголодавшись, поползли, облизываясь, щелкая клыками, к возмутителю миропорядка.

— Ой! — простонал Малхаз и в ужасе попятился назад; никакая атака, никакой шторм с этим ужасом извечного тухлого мрака в сравнение не шли.

Собрав в кулак весь свой дух, глубоко вдохнув, будто ныряет, до боли сжав зубы, он сделал эти два шага вперед, знал наверняка, справа должен быть выключатель. Все озарилось, и тем не менее тяжело, давяще, несносно. Он осмотрелся. Тайник во всю ширину дома. Всюду висят на шарнирах, прислонены к стене и даже лежат штабелями разногабаритные холсты — картины. Одни в рамках, другие без, на некоторых четко все сохранилось, на многих уже отпала краска, выцвела, потрескалась, облупилась. В одном углу несколько статуй, какой-то древний металлический, деревянный и даже глиняный инвентарь; и хотя Малхаз не разбирается, но одна статуя женщины выше него точно из чистого золота, вся блестит!

В другом углу пожелтевшие фолианты, какие-то древние карты, рисунки, чертежи и вроде запыленный хлам.

В дальней стороне — из тронутого временем толстого металла увесистый, массивный шкаф-ящик, на нем висячий, тяжелый, тоже очень старый замок с какой-то меткой не то герба, не то символики. Тут же столик, тоже наверняка из золота с резной костью и эмалью по бокам, к нему приставлен угловатый стул из того же материала, явно вышедший из рук того же мастера, только сиденье из кожи все потрескалось, разошлось. И что Малхаз видит? На столике початая бутылка коньяка, что любит пить Безингер, в пепельнице две потушенные сигары, и все это совсем свежо, даже коньячок в рюмке уже выпарился, да на донышке еще слизкой капелькой застыл, к ногтю словно пластилин прилип, а знакомый аромат сохранил. «Он был здесь, и, скорее всего, на днях, при мне точно. Гад! Вот тебе — едины во всем! ... Здесь должен быть еще выход!»

На противоположной стене большая старая картина с изумительным пейзажем; под ней характерный полукруг на цементе; картина на шарнирах, легко поддалась толчку, и... (неужели так просто?) в двери огромный, изъеденный ржавчиной ключ; как на первом, скрипя, сделал три оборота, и дверь, давно просевшая на петлях, с натужным приподниманием, цепляясь о пол, визжа, отворилась, и снова мрак, вонь застоялой сырости, плесени, дохлых крыс.